В один апрельский день, когда Монита буквально не находила себе места, она отправилась на Армфельтсгатан. Посидит в самом безобразном и самом удобном кресле Мауритсона, послушает Вивальди — смотришь, душа обретет покой, почерпнутый в этом своеобразном чувстве неприкосновенности.

Мауритсон уехал в Испанию, она ждала его только на следующий день.

Монита повесила пальто и сумку в прихожей, взяла из сумки сигареты, спички и прошла в гостиную. Все как обычно, чистота и порядок. Мауритсон сам занимался уборкой. В начале их знакомства она както спросила его, почему он не наймет уборщицу. Он ответил, что ему нравится убирать и он никому не хочет уступать это удовольствие.

Положив сигареты и спички на широкий подлокотник, она вышла в соседнюю комнату и включила проигрыватель. Отыскала «Времена года», под звуки «Весны» сходила на кухню за блюдцем, потом села в кресло, поджав ноги, и поставила блюдце на подлокотник.

Монита думала о Мауритсоне, о том, какой у них убогий роман. Уже год знакомы, а их взаимоотношения ничем не обогатились, не стали полноценнее, скорее напротив. Она не могла даже припомнить, о чем они разговаривали при встречах, — очевидно потому, что разговаривали о пустяках. Сидя в его любимом кресле и глядя на полку с рядами дурацких безделушек, она говорила себе, что он, по сути дела, ничтожество, фитюлька. Почему, спрашивала она себя в сотый раз, да, почему она до сих пор не бросила его и не завела себе настоящего мужчину?..

Монита закурила, пустила струйку дыма к потолку и решила, что хватит думать об этом хлюсте, только вконец настроение себе испортишь.

Она села поудобнее и закрыла глаза, медленно помахивая рукой в такт музыке и стараясь ни о чем не думать. Посреди ларго рука задела блюдце, оно слетело на пол и разбилось вдребезги.

— А, чтоб тебя! — вырвалось у нее.

Она встала, вышла на кухню, открыла дверцу под раковиной и протянула руку за веником, который обычно стоял справа от мешка для мусора. Веника на месте не оказалось, тогда Монита присела на корточки и заглянула внутрь шкафчика. Веник лежал на полу, и, потянувшись за ним, она увидела за мусорным мешком портфель. Старый, потертый коричневый портфель, который до сих пор не попадался ей на глаза. Должно быть, Мауритсон поставил его здесь, собираясь отнести вниз, в мусорный контейнер, потому что для мусоропровода он был слишком велик.

Но тут она заметила, что портфель надежно обмотан крепкой бечевкой и бечевка завязана несколькими узлами.

Монита вытащила портфель и поставила на пол. Тяжелый…

Любопытство взяло верх, и она принялась осторожно развязывать узлы, стараясь запомнить их последовательность. Потом размотала бечевку и открыла портфель.

Камни, плоские плитки черного шифера; гдето она совсем недавно видела такие же.

Монита озадаченно нахмурилась, выпрямилась и бросила окурок в раковину, не отрывая глаз от портфеля.

Зачем понадобилось Мауритсону набивать камнями старый портфель, обвязывать его бечевкой и ставить под раковину?

Настоящая кожа — наверно, была когдато роскошная вещь… И достаточно дорогая. Она поглядела на клапан с внутренней стороны — имени владельца нет. Постой, а это что: все четыре угла внизу обрезаны, то ли острым ножом, то ли лезвием. Причем сделано это недавно, срез совсем свежий.

Вдруг ее осенило. Ну конечно, он задумал утопить портфель в море! Ну не в море, так в заливе. Но зачем?

Монита нагнулась и принялась вынимать из портфеля шифер. Складывая плитки горкой на полу, она вспомнила, где их видела. В подъезде внизу, около двери, выходящей во двор. Очевидно, двор собираются заново мостить; там он их и взял.

Когда же они кончатся?.. Внезапно ее пальцы коснулись какогото другого предмета. Он был гладкий, холодный и твердый. Монита вынула его из портфеля. И замерла, а в душе ее постепенно обретала четкие формы мысль, которая давно уже шевелилась в подсознании.

А что, может быть, это и есть решение. Может быть, этот блестящий металлический предмет — залог свободы, о которой она столько мечтала.

Длиной около двадцати сантиметров, широкое дуло, тяжелая рукоятка. На блестящей сизой плоскости над скобой выгравировано название: «лама».

Она взвесила его на ладони. Тяжелый.

Монита вышла в прихожую и сунула пистолет в свою сумку. Потом вернулась на кухню, положила камни обратно в портфель, обмотала его бечевкой, постаралась точно воспроизвести все узлы и поставила портфель туда, где нашла его.

Взяла веник, подмела в гостиной, вынесла осколки в прихожую и высыпала в мусоропровод. Потом выключила проигрыватель, убрала на место пластинку, вышла на кухню, достала окурок из раковины, бросила его в унитаз и спустила воду. Надела пальто, застегнула сумку, повесила ее на плечо и напоследок еще раз прошла по всем комнатам, проверяя, все ли так, как было. Пощупала в кармане, на месте ли ключ, захлопнула дверь и побежала вниз по лестнице.

Придет домой — все как следует продумает.

В пятницу седьмого июля Гюнвальд Ларссон поднялся очень рано. Правда, не вместе с солнцем, это было бы чересчур — согласно календарю, в этот день солнце взошло в Стокгольме без одиннадцати минут три.

К половине седьмого он принял душ, управился с завтраком и оделся, а еще через полчаса уже стоял на крыльце того самого типового домика на Сонгарвеген в Соллентуне, в который четырьмя днями раньше наведывался Эйнар Рённ.

Пятница эта обещала быть напряженной, предстояло новое свидание Мауритсона с Бульдозером Ульссоном — надо полагать, не столь теплое, как предыдущее. И возможно, удастся наконец изловить Мальмстрёма и Мурена и сорвать их грандиозную операцию.

Но прежде чем спецгруппа засучит рукава и примется за работу, Гюнвальду Ларссону хотелось решить один маленький ребус, который всю неделю не давал ему покоя. Вообщето пустяк, соринка в глазу, но лучше от нее избавиться, а заодно доказать самому себе, что он верно рассуждал и сделал правильный вывод.

Стен Шёгрен явно не поднимался вместе с солнцем. Не одна минута прошла, прежде чем он отворил, позевывая и путаясь в завязках махрового халата.

Гюнвальд Ларссон сразу взял быка за рога.

— Вы солгали полиции, — мягко произнес он.

— Я солгал?

— На прошлой неделе вы дважды описали приметы налетчика, будто бы похожего на женщину. Кроме того, вы подробно описали машину марки «реношестнадцать», которой налетчик якобы воспользовался для бегства, и двоих мужчин, которые были в той же машине.

— Верно.

— В понедельник вы слово в слово повторили свою версию следователю, который приезжал сюда, чтобы побеседовать с вами.

— Тоже верно.

— Верно и то, что почти все рассказанное вами — чистейшая ложь.

— Я точно описал налетчика, что видел, то и сказал.

— Конечно, потому что другие тоже его видели. И к тому же вы сообразили, что в нашем распоряжении, вероятно, будет пленка из кинокамеры в банке.

— Но я попрежнему уверен, что это была женщина.

— Почему?

— Не знаю. Помоему, девчонку можно чутьем угадать.

— На этот раз чутье вас обмануло. Но меня привела сюда другая причина. Мне нужно получить от вас подтверждение, что история про машину и двоих мужчин — ваша выдумка.

— А зачем это вам?

— Мои мотивы вас не касаются. Тем более, что они чисто личные.

Сонное выражение покинуло лицо Шёгрена. Он испытующе поглядел на Гюнвальда Ларссона и медленно произнес:

— Насколько мне известно, неполные или неверные показания не считаются преступлением, если они не даны под присягой.

— Совершенно верно.

— В таком случае я не вижу смысла в нашем разговоре.

— Зато я вижу. Мне важно разобраться в этом деле. Предположим, я пришел к какомуто выводу и хочу его проверить.

— И что же это за вывод?

— Что вы морочили голову полиции не из корыстных побуждений.

— В нашем обществе хватает таких, у которых только своя корысть на уме.

— Но ты не такой?