— Видишь ли, ты был слишком уж посторонний во всем этом, если тебе понятно, что я имею в виду.

— И чересчур много работал языком, да?

— Брось, — сказал Хольмберг. — Увидимся до твоего отъезда.

Он закрыл за собой дверь, спустился на лифте вниз и вышел на залитую солнцем улицу.

Мартин Хольмберг чувствовал какую-то пустоту внутри.

Севед Улофссон был уже не в силах ненавидеть Стефана Стрёма.

Ларе Вестерберг вернулся к себе в отдел.

Начальник полиции был доволен: слава богу, все кончилось.

Улофссон поехал к Соне Турен.

Она открыла сама. Вид у нее был очень усталый.

— А-а… это ты, Севед.

— Да. Хотел сказать тебе, что все кончилось.

Она поднесла ладонь к губам и расплакалась. Потом тихо сказала:

— Бенгт…

— Нет-нет. Прости, я неудачно выразился. Мы поймали того, кто стрелял в Бенгта.

— А-а… Входи.

Держась за стену, она прошла в гостиную. Села на диван, уронила голову на руки и молча плакала.

— Ох… до чего же я испугалась.

— Прости. Так неловко вышло. Я сейчас все объясню. И он рассказал о Стефане Стрёме.

— Я, наверное, смогу понять его, — сказала Соня. — Но простить — никогда.

— Я говорил с врачом. Бенгт жив. Состояние вполне стабилизировалось. Может быть, он…

— Поправится? Ты это хотел сказать?

— Да.

— Ты веришь?

— Я надеюсь.

— Да, пожалуй, это единственное, что нам остается… надеяться. Но мне все время кажется, что он уже… там…

— Я понимаю.

В комнату вошла Сарделька и большими глазами уставилась на Улофссона. Подковыляла к нему. Улофссон нагнулся и погладил собаку по голове.

Юности вешний рассвет…

Как-то вечером в конце мая Мартин Хольмберг ехал домой.

Покончив с делами, он теперь возвращался по Эстра-Вальгатан.

Во дворе школы имени Стрёмберга собралось множество людей. С цветами и плакатами в руках.

Хольмберг остановил машину у тротуара и вышел.

Соборные часы пробили пять.

И вот в дверях появились белые студенческие шапочки.

Хольмберг подошел к ограде и заглянул во двор.

Грянула веселая песня, полная по-весеннему светлой надежды.

Вместе с разноцветными шариками песня взлетела к безоблачно-синему весеннему небу.

Хольмберг смотрел на голубой шарик, поднимающийся к солнцу, и думал: неужели лопнет?

Потом снял с ограды руку: она выпачкалась ржавчиной.

Сел в машину и поехал домой.

К Черстин и Ингер.

Этой осенью в Лунде, на Клостергатан, выкопали труп мужчины.

Но на сей раз все было по закону.

Потому что останки принадлежали епископу, который жил здесь восемь столетий назад.

Альберта Фабиан урожденная Люндён, владелица виллы, оставившая после смерти большое состояние

Рудольф Люндён бедный настоятель прихода

Лиселотт Люндён его корыстная жена

Еспер Экерюд журналист без постоянной работы

Мирьям Экерюд издательница журнала «Мы — женщины», самоуверенная и властная

Эдуард Амбрас санитар, веселый и беззаботный

Полли Томссон секретарша, всегда грустная и подавленная

Сванте Странд начинающий адвокат

Даниель Северин опытный врач

Эрк Берггрен вездесущий помощник шефа местной полиции

Елена Вийк хозяйка соседней виллы

Камилла Мартин певица, впервые дающая уроки пения

Кристер Вийк шеф государственной комиссии по уголовным делам

Нескончаемая езда в лифтах.

Огромных лифтах из толстого прозрачного стекла. Пол, стены, потолок — все было прозрачное. Охваченная смятением, стояла она в одном из стеклянных кубов и следила, как мимо с головокружительной скоростью проносятся черные стены шахты.

Она не хотела смотреть вниз, сквозь пол, под которым зияла бездна, она вообще старалась никуда не смотреть, ей хотелось закрыть глаза, задремать.

Но оказалось, это очень трудно, сквозь сон она вдруг поняла, как трудно закрыть глаза, если ты уже лежишь с закрытыми глазами. Лежишь, и тебе снится, что ты спишь и видишь сон.

Лифт рывком остановился и выбросил ее в каком-то вестибюле, где толпилось множество людей. Они мешали ей идти быстро. Она изо всех сил пробивала себе дорогу и беспрестанно извинялась:

— Извините. Ради бога, простите. Я очень тороплюсь. Впереди мелькнула белокурая, гордо посаженная голова.

— Эй, Мирьям! Подожди меня, слышишь? Помоги мне отсюда выбраться!

Потом она почувствовала запахи озера и вот уже побежала к берегу. Над ней только небо, кругом ни души, все страхи и тревоги исчезли, она улыбалась от радости, приближаясь к розовой вилле, стоявшей у самой воды.

И снова у нее на пути выросла безмолвная толпа.

— Пропустите меня, — умоляла она. — Ведь это мой дом!

Однако теперь дорогу ей преграждали не только люди. Низкое крыльцо виллы было затянуто колючей проволокой, парадная дверь заколочена досками, окна без гардин зияли пустотой. Но в одном из них висело кашпо с поникшим цветком.

— Да поймите же, — упрашивала она, — Мне надо домой, чтобы полить цветок.

Никто в этой безликой толпе не ответил ей, никто не посторонился.

Что говорить, серый каменный дом на узкой стокгольмской улице был построен основательно, и огромная старомодная квартира на пятом этаже, которую занимала Мирьям, имела неплохую звукоизоляцию, но тем не менее, еще с порога услыхав, как грохочет вода в ванной, — Мирьям пришла в ярость.

Она без стука рванула дверь и заорала:

— Ты в своем уме? Кто это моется в три часа ночи на второй день пасхи? Хочешь перебудить весь дом?

Ее брат, на котором не было ничего, кроме желтых махровых тапочек, хмуро заметил:

— Тебя разве не учили, что невежливо врываться без стука в ванную, если там кто-то моется?

— Да ты бы за этим шумом никакого стука не услышал. Выключи воду, болван. Говорят тебе, заверни краны!

Но брат не шевельнулся; тогда Мирьям протиснулась между обнаженной фигурой и унитазом и сама выключила воду.

На первый взгляд брат и сестра были удивительно похожи. Оба статные, белокурые, голубоглазые. Он — высок даже для мужчины, она — для женщины.

Есперу Экерюду было тридцать пять лет. Мирьям только что исполнилось тридцать. Но стоило приглядеться повнимательнее — и обнаруживалось, что различий у них все-таки больше, чем сходства. Судя по складкам вокруг глаз и рта Еспера, из них двоих он был более слабым и чувствительным. К тому же недавние неприятности в личной жизни изрядно поубавили в нем спеси и самоуверенности, тогда как его преуспевающая сестра комплексами не страдала.