— Жанна, — позвал он, протягивая руку.

Она удивленно приподняла бровь, но в ее глазах зажглись озорные искорки.

— Ты серьезно? Прямо здесь?

— Здесь нет «Омеги», нет Лебедева и нет прошлого, — Пьер мягко притянул её к себе, положив руку ей на талию. — Есть только эта музыка и мы.

Он повел её в танце. Его движения были безупречны — грация, подаренная артефактами Зоны, превратила обычный вальс в нечто гипнотическое. Пьер кружил Жанну на заснеженном пятачке земли, и казалось, что они едва касаются камней. Он чувствовал её тепло, слышал её участившееся дыхание и видел, как снежинки запутываются в её волосах.

Жанна рассмеялась — впервые за всё время их знакомства этот смех был чистым, лишенным горечи. Она закинула голову назад, глядя на летящее небо, и полностью доверилась его рукам. В этот момент Пьер Дюбуа окончательно понял: Лебедев не просто спас ему жизнь. Он подарил ему возможность оценить её по-настоящему.

Скрипач закончил игру, и на мгновение в переулке повисла зачарованная тишина. Пьер остановился, всё еще удерживая Жанну в объятиях. Он осторожно коснулся лбом её лба.

— Спасибо, — прошептала она.

— За что?

— За то, что вернулся. Настоящим.

Пьер посмотрел на свои руки — сильные, чистые, лишенные когтей и серебряной ртути. Он был совершенным оружием, которое решило стать человеком. И, глядя в счастливые глаза Жанны, он знал, что это — его самая главная победа.

Маленький ресторанчик в одном из тихих кварталов Вены — из тех, что не отмечены в туристических гидах, но десятилетиями хранят запах хорошего табака, старого дерева и домашней выпечки. За окном сиреневые сумерки тридцатого декабря мягко укрывали город, а внутри уютно трещал камин, и свет свечей в тяжелых подсвечниках отражался в бокалах с густым красным вином.

Пьер сидел напротив Жанны, и в этом мягком свете его лицо казалось высеченным из слоновой кости. Он больше не был солдатом в бегах. В кашемировом джемпере цвета графита, со спокойными, размеренными движениями, он выглядел как профессор философии или успешный архитектор.

— Утка была великолепна, — тихо сказала Жанна, откидываясь на спинку стула. Она крутила в пальцах стебель бокала, и на ее губах играла легкая, расслабленная полуулыбка. — Знаешь, я почти забыла, что у еды может быть вкус, а не просто калорийность.

Пьер улыбнулся. Он достал из кармана небольшую, старую книгу в потертом кожаном переплете. Жанна удивленно приподняла бровь.

— Бродский? — прочитала она на корешке. — Не знала, что ты взял его с собой.

— Он напоминает мне о том, что время — это не только секунды до взрыва, — ответил Пьер. Его голос, глубокий и теперь совершенно чистый, обволакивал, как бархат. — Послушай. Это о том, что мы чувствуем сейчас.

Он открыл книгу на заложенной странице и начал читать. Его интонации были точными, лишенными пафоса, но наполненными той тихой силой, которую дает только пережитое страдание.

Пьер на мгновение прервался, поймав взгляд Жанны. Она слушала, затаив дыхание, словно эти строки были ключом к дверям, которые она давно заперла. Он продолжил, и его голос стал чуть тише, интимнее:

Он закрыл книгу, но продолжал удерживать взгляд Жанны.

— Раньше я видел только тени за твоей спиной, — произнес Пьер, накрывая своей ладонью её руку. — Стволы винтовок, вспышки взрывов, бесконечные серые коридоры. Но теперь, когда я смотрю на тебя… я вижу всё то, что ты «заслоняла» для меня все эти годы. Мир снова обрел цвет. И голос.

Жанна молчала, и Пьер увидел, как в ее глазах, обычно холодных и бдительных, блеснула влага. Она не отстранилась. Напротив, ее пальцы переплелись с его — теплыми, живыми, человеческими.

— Ты читаешь так, будто сам написал это, — шепнула она.

— Наверное, потому что я наконец-то понял, о чем он писал, — Пьер поднес её руку к губам и коснулся её нежным, едва весомым поцелуем. — О том, что любовь — это единственный способ сделать мир вокруг нас реальным, а не просто декорацией к войне.

За окном Вена погружалась в предновогоднюю ночь, скрипка в соседнем переулке всё еще выводила свою мелодию, а за этим маленьким столиком двое людей, переживших ад, наконец-то обрели свой рай. В тишине ресторана слышалось только мерное тиканье старых часов, и это был самый прекрасный звук на свете. Звук жизни, которая больше никуда не спешила.

Вена за окном такси превратилась в размытый поток огней, но ни один из них не был так ярок, как электрическое напряжение, заполнившее пространство между ними. Когда Пьер расплатился с водителем и они вошли в холл отеля, тишина старинного здания показалась оглушительной.

Едва за дверью их номера щелкнул замок, сдерживаемая весь вечер плотина рухнула.

Пьер не стал зажигать свет. В тусклом сиянии уличных фонарей, пробивающемся сквозь тонкий тюль, он прижал Жанну к массивной дубовой двери. Его губы нашли её губы в жадном, почти отчаянном поцелуе — это был не просто жест нежности, а крик жизни, долгое время находившейся под запретом.

Жанна ответила с той же яростной силой. Её руки, привыкшие к холоду стали, теперь впились в его плечи, требуя близости, которой они оба были лишены годами. Пьер целовал её шею, ключицы, спускаясь ниже, и его дыхание обжигало её кожу, заставляя мир вокруг окончательно исчезнуть.

Его пальцы, теперь лишенные когтей и смертоносной ртути, но сохранившие чудовищную, уверенную силу, скользили по её телу. Это были прикосновения творца, который заново открывает свой шедевр. Он изучал её изгибы, чувствуя, как под его ладонями дрожит её кожа, как учащается её пульс, резонируя с его собственным. Эти касания переходили все границы дозволенного, стирая остатки осторожности и профессиональной сдержанности.

— Пьер… — её голос сорвался на выдох, когда он подхватил её на руки и перенес на кровать.

В этом сплетении тел не было места прошлому. Не было «Адама», не было «Омеги», не было войны. Была только первобытная, всепожирающая страсть двух людей, которые вернулись из небытия. Пьер нависал над ней, и его глаза, теперь совершенно человеческие, горели темным огнем.

Когда их тела наконец слились в едином ритме, это было похоже на рождение новой вселенной. Каждое движение, каждый стон, каждый судорожный вдох были пропитаны глубоким, почти сакральным смыслом. Это была не просто близость — это было окончательное исцеление. В яростной пульсации их крови растворялись последние тени Гданьска и Альп.

Страсть захлестнула их, как шторм, смывая всё лишнее. Пьер чувствовал её податливость и её силу, её ответный огонь, который подпитывал его собственный. В эту ночь они не просто любили друг друга — они утверждали свое право на существование, на чувства, на слабость и на триумф.

Позже, когда дыхание выровнялось, а шторм сменился тихим приливом, они лежали, переплетясь руками и ногами, в блаженном изнеможении. Пьер вдыхал аромат её волос, чувствуя, как его сердце мерно бьется в унисон с её сердцем.