С диким металлическим визгом Лебедев рванул фиксаторы экзоскелета. Титановые болты вылетели из пазов, не выдержав напора окрепших мышц. Он шагнул из своей стальной клетки — голый, преображенный, стоящий на собственных ногах. Ему больше не было семидесяти. Перед зеркалом стоял мужчина в расцвете сил, чьи глаза горели безумным золотом артефакта.

— Совершенство, — выдохнул он, рассматривая свои руки, лишенные старческих пятен. — Зона… ты была не проклятием. Ты была кузницей.

Он повернулся к оставшимся четырнадцати контейнерам. Безумие в его взгляде теперь соседствовало с абсолютной уверенностью творца. Он принялся за работу с лихорадочной скоростью, синтезируя одну дозу за другой.

Четырнадцать шприцев, наполненных золотистым светом, легли в бронированный кейс.

— Четырнадцать ступеней к бессмертию, Пьер, — прошептал Лебедев, нежно поглаживая холодный металл кейса. — Я вылечу твои раны. Я укреплю твой «Адам» силой Зоны. Ты станешь тем, кем я всегда тебя видел — моим вечным шедевром.

Он на мгновение замер, и на его лице проступила тень зловещей заботы.

— И когда-нибудь… через столетия, когда мы оба устанем от этого мира… только я буду иметь право оборвать твою жизнь. Потому что я — твой создатель. Я — твой отец. И я не позволю тебе уйти раньше времени.

Лебедев подошел к терминалу и ввел команду активации глобального поиска. На экране замелькали карты Европы.

— Пора возвращать сына домой.

Дождь над Брюсселем превратился в ледяную взвесь, которая просачивалась сквозь проржавевшую крышу ангара, заставляя металл стонать. Внутри, в самом темном углу, Пьер Дюбуа доживал свои последние часы. Его тело, когда-то бывшее триумфом биологии, теперь напоминало рушащийся собор: стальная кожа трескалась, обнажая пульсирующее серым цветом серебро, а каждый вдох сопровождался сухим хрустом в груди.

— Пьер, держись… — голос Ахмеда дрожал. Он лихорадочно вводил коды, пытаясь обмануть систему регенерации «Адама», но программа Лебедева была слишком совершенной — она требовала топлива, которого не существовало в этом мире.

Внезапно в ангаре стало неестественно тихо. Даже шум дождя будто отодвинулся на второй план. Из тумана, медленно и неотвратимо, выступила фигура в тяжелом, пропитанном радиационной пылью плаще. Запах озона и мертвых земель Рыжего леса мгновенно заполнил пространство.

Жанна вскинула винтовку, поймав в прицел линзы противогаза Ляха.

— Еще шаг, и я проверю, насколько быстро срастаются твои кости, — прошипела она.

Сталкер не шевельнулся. Он медленно опустил на бетонный пол массивный, обитый свинцом кейс. На крышке тускло поблескивала гравировка: «Проект Адам. Стабилизация».

— Я здесь не для стрельбы, — голос Ляха, приглушенный фильтрами, звучал как шорох сухого песка. — Профессор велел передать… это. Весь курс. Все четырнадцать.

Он нажал на фиксаторы. Кейс открылся с шипением, выпуская облако инея. Внутри, в специальных гнездах, светились мягким янтарным светом четырнадцать ампул. Это был экстракт «Души» — артефактов, за которые Лях вырезал половину Припяти.

На внутренней стороне крышки вспыхнул голографический дисплей. Перед ними возник Лебедев. Но это не был умирающий старик из Альп. На записи был мужчина в самом расцвете сил, с жестким, прямым взглядом и кожей, лишенной единого изъяна.

— Здравствуй, Пьер, — голос профессора был спокоен, в нем не было ни злости, ни призыва к встрече. — Если ты видишь это, значит, твое тело начало распадаться. Это мой просчет. Я слишком сильно разогнал твою эволюцию.

Шрам с трудом открыл глаза, глядя на призрачное лицо своего создателя.

— Я не ищу встречи, Пьер, — продолжал Лебедев. — Мы сказали друг другу всё в том соборе. Ты выбрал путь разрушения, я — путь вечности. Ты ненавидишь меня, и это твое право. Но я не позволю своему шедевру сгнить в брюссельской грязи. Здесь четырнадцать инъекций — полный цикл стабилизации на основе аномальной энергии Зоны. Этого хватит, чтобы навсегда впаять «Адама» в твою ДНК. Ты больше не будешь зависеть от моих лабораторий. Ты будешь принадлежать только себе.

Лебедев на записи на мгновение отвел взгляд, и в этом жесте промелькнуло что-то человеческое.

— Живи, Шрам. Будь моим самым громким криком в пустоту. Мне не нужно, чтобы ты возвращался. Мне нужно, чтобы ты был. Это мой последний подарок. Больше мы не увидимся.

Голограмма погасла. Лях, не говоря ни слова, отступил в тень, исчезая в тумане так же бесследно, как и появился. Кейс остался лежать на бетоне, пульсируя золотистым светом «Души».

— Это… это всё? — Ахмед недоверчиво посмотрел на ампулы. — Он просто отдает их? Без условий? Без маячков?

Пьер протянул дрожащую руку и взял первый шприц. Он чувствовал, как энергия артефакта вибрирует даже сквозь стекло.

— Он знает, что я — его единственное наследие, — прохрипел Шрам. — Он не хочет меня контролировать. Он хочет, чтобы я стал его местью всему этому миру.

Он вогнал иглу в вену.

Янтарный свет хлынул в его тело, как расплавленное золото. Трещины на стальной коже начали затягиваться с мелодичным звоном. Ребра расправлялись, мышцы наливались силой, которую он не чувствовал даже во Франкфурте. Пьер выпрямился, и белое сияние в его глазах вспыхнуло с такой мощью, что тени в ангаре испуганно отпрянули.

Он больше не был сломлен. Он больше не умирал. Лебедев дал ему ключи от вечности и просто ушел со сцены, оставив свое творение один на один с миром, который Пьер теперь мог согнуть по своему желанию.

Через час ангар был пуст. Пьер стоял под дождем, глядя на свои руки. Они были совершенны. Четырнадцать пустых ампул остались лежать в свинцовом ящике — четырнадцать шагов, превративших его в нечто большее, чем человек или ликан.

— Куда теперь? — тихо спросила Жанна, подходя к нему.

Пьер посмотрел на горизонт, где огни Брюсселя казались тусклыми и незначительными.

Вена в предновогодний вечер казалась декорацией к забытой сказке. Снег падал медленными, тяжелыми хлопьями, тая на теплых камнях мостовой и сверкая в лучах праздничной иллюминации. Воздух пах жареным миндалем, глинтвейном и той особенной свежестью, которая бывает только тогда, когда старый год готовится уйти в историю.

Пьер шел по Рингштрассе, засунув руки в карманы дорогого шерстяного пальто. Он больше не сутулился, не прятал лицо в тени капюшона и не прислушивался к каждому шороху с параноидальной чуткостью зверя. Его походка была легкой и уверенной, в ней чувствовалась скрытая мощь, но теперь это была мощь атлета, а не обреченного мутанта.

Он мельком взглянул на свое отражение в витрине антикварной лавки и на мгновение замер. На него смотрел мужчина с чистым, волевым лицом. Страшный рваный шрам, когда-то рассекавший его щеку, исчез бесследно. Кожа была идеально гладкой, лишенной болезненной серости. Четырнадцать инъекций «Души» не просто вылечили его — они стерли все следы его страданий, оставив лишь ясность во взгляде янтарных глаз, которые больше не светились мертвенным белым светом, а лишь тепло поблескивали в сумерках.

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Жанна, прижимаясь к его плечу.

Она выглядела ослепительно в своем кашемировом пальто и легком шарфе. Без винтовки за спиной и вечного напряжения в плечах она казалась моложе, мягче.

— О том, что я наконец-то чувствую холод как нормальный человек, — Пьер улыбнулся, и эта улыбка была искренней, лишенной тени боли. — Не как датчик температуры, а как покалывание на коже. Это… это чертовски приятно, Жанна.

Они свернули в один из узких переулков, ведущих к собору Святого Стефана. Там, под сводом старой арки, одинокий уличный скрипач выводил высокую, щемящую мелодию. Это был старый вальс — не торжественный и пафосный, а камерный, полный тихой нежности и надежды. Звуки скрипки плыли над пустой мостовой, отражаясь от древних стен.

Пьер остановился. Он закрыл глаза, впитывая музыку каждой клеткой своего обновленного тела. «Адам» внутри него больше не рвался на части, не требовал крови — он затих, превратившись в совершенный инструмент восприятия.