Переваливаясь на ухабах, «Хайлакс» вернулся на центральную площадь деревни, где Маркус уже собрал немногих уцелевших старейшин и тех жителей, что видели бой вблизи. Командир Отдела стоял перед ними, не снимая бронежилета, и его голос, сухой и лязгающий, не оставлял места для сомнений: он деловито объяснял людям, что они стали жертвами террористической атаки с применением экспериментального нервно-паралитического газа, вызывающего тяжелейшие галлюцинации и вспышки массового психоза. Пьер стоял за его спиной, опираясь на искореженный корпус внедорожника, и его окровавленный, почти звериный вид служил лучшим доказательством «галлюцинаций» — он был тем самым кошмаром, который жители должны были забыть ради своего же блага. Маркус чеканил слова о бессрочном карантине и людях в белых халатах, которые приедут за каждым, кто заикнется о «волках», пока Ахмед обходил ряды, раздавая плотные конверты с деньгами — платой за молчание и компенсацией за сгоревшие дома. Пьер видел, как в глазах стариков ужас перед монстрами медленно сменяется тяжелым, крестьянским прагматизмом выживания: они принимали деньги и кивали, соглашаясь с тем, что никакой малийской тени в лесах никогда не существовало.

Пока связист заканчивал удалять логи с ближайших сотовых вышек и чистил записи с редких камер наблюдения, Пьер присел на борт пикапа рядом с Жанной, которая медленно протирала винтовку промасленной ветошью. Она не смотрела на него, но её плечо, едва касавшееся его руки, было напряжено; в этом молчании было больше сказано, чем в любом докладе штабу. От них обоих разило порохом и смертью, и даже холодный утренний ветер не мог выветрить этот запах из пор кожи. Маркус, закончив «работу с населением», захлопнул крышку спутникового телефона и коротко кивнул группе, давая знак к отходу. Они уезжали из деревни, которая уже начала погружаться в обычную утреннюю суету, старательно вычеркивая из памяти события ночи, превращая кровь на брусчатке в обычную грязь. Собор на холме всё еще возвышался над долиной, безмолвный свидетель их тайной войны, и где-то там, в его прохладных недрах, их уже ждал Лебедев с новыми порциями сыворотки и новыми целями, которые Отдел 28 должен был стереть с лица земли до того, как о них узнает остальной мир. Пьер достал последнюю сигарету из смятой пачки, чиркнул зажигалкой и посмотрел на свои руки — они больше не дрожали, но он знал, что эта чистота была временной, до следующего приказа, который снова заставит его стать монстром ради спасения людей.

В соборе стояла та особенная, вакуумная тишина, которая наступает лишь тогда, когда смолкает звон в ушах от взрывов, а рокот вертолетных винтов окончательно растворяется в горах. Тяжелые своды поглощали редкие звуки: где-то в глубине алтаря негромко переговаривались Маркус и Ахмед, но здесь, в боковом нефе, мир сузился до размеров одной скамьи. Пьер сидел, откинув голову на холодный камень стены, и смотрел, как в единственном уцелевшем луче солнца, пробившемся сквозь разбитый витраж, медленно кружатся пылинки. Он уже снял разгрузку и бронежилет, оставшись в пропотевшей серой термухе, которая липла к телу. Жанна сидела рядом, такая же измотанная, с распущенными рыжими волосами, в которых запуталась копоть. Она молча взяла его тяжелую, испачканную в пороховой гари и черной крови ладонь и начала медленно, почти методично, протирать её влажной антисептической салфеткой.

— Ты ведь понимаешь, что это было чистое везение? — негромко спросила она, не поднимая глаз. Её голос, обычно резкий и командный, сейчас звучал тускло и надломленно.

Пьер едва заметно шевельнул пальцами, позволяя ей вычищать грязь из-под ногтей.

— В нашем деле везение — это единственная твердая валюта, Жанна. Ты сама это знаешь.

— Нет, — она резко остановилась и посмотрела на него. Её глаза, всё еще расширенные от недавнего выброса адреналина, лихорадочно блестели. — Это было не везение. Это было самоубийство. Зачем ты полез туда один? Без связи, без прикрытия… Ты хоть понимаешь, что я чувствовала, когда твой маячок погас?

Пьер повернул к ней голову. На его лице, среди ссадин и копоти, проступила кривая, болезненная усмешка.

— Я видел его глаза. Траоре. Он не собирался уходить просто так, он ждал меня. Если бы я помедлил хоть секунду, он бы завел нас всех в ту ловушку на поляне. Я должен был его выдернуть на себя.

— И чуть не остался там навсегда, — Жанна снова принялась за его руку, на этот раз с каким-то ожесточением. — У тебя сердце остановилось, Пьер. Я считала секунды. Десять… двадцать… Я думала, что всё. Что я снова одна в этом проклятом лесу.

Она внезапно затихла, и её рука, державшая салфетку, мелко задрожала. Пьер осторожно перехватил её пальцы, накрыв их своей ладонью — теперь уже относительно чистой, но всё еще пахнущей смертью.

— Но ты ведь меня вернула, — тихо сказал он. — Ты всегда меня возвращаешь.

Жанна судорожно выдохнула, её плечи опали, и она прислонилась лбом к его плечу. От неё пахло озоном, порохом и солью — запахами, которые за годы стали для них роднее любого парфюма.

— Ненавижу тебя, — прошептала она в его плечо. — Смертельно ненавижу за то, что ты заставляешь меня это чувствовать. Мы ведь договаривались: никакой привязанности, только работа.

— Мы много о чем договаривались, когда подписывали контракт с Отделом, — Пьер прикрыл глаза, чувствуя, как свинцовая усталость наконец-то берет свое. — Но кажется, контракт забыли дополнить пунктом о том, как не сойти с ума, когда твой напарник превращается в фарш.

— Больше не смей так делать, — она подняла голову, и в её взгляде снова промелькнула та стальная искра, которую он так ценил. — Если решишь подохнуть — скажи заранее. Я сама тебя пристрелю, чтобы не мучиться с адреналином.

Пьер улыбнулся, на этот раз по-настоящему. Он протянул руку и осторожно убрал прядь слипшихся волос с её лица, задержав пальцы на её щеке.

— Договорились. В следующий раз — по расписанию.

Жанна на мгновение прижалась щекой к его ладони, закрыв глаза, и в этой короткой минуте тишины, среди древних камней и современных винтовок, они оба наконец-то перестали быть инструментами войны. Они просто были. Здесь и сейчас, пока не открылась дверь и Маркус не позвал их на финальный брифинг, возвращая в реальность, где их снова ждало серебро, кровь и бесконечные тени.

Тяжелые двери собора со стоном отворились, впуская внутрь холодный сквозняк и резкий свет фар подъехавших внедорожников. Тишина, которую Пьер и Жанна так бережно хранили, рассыпалась в прах под стуком каблуков по каменным плитам.

В центральный неф вошел профессор Лебедев. На нем был безупречно чистый белый халат под накинутым на плечи кашемировым пальто — стерильное пятно в этом храме, пропахшем гарью и требухой. За ним, словно тени, двигались двое лаборантов с контейнерами для биоматериала и четверо новых бойцов в незнакомой Пьеру экипировке — без знаков отличия, в зеркальных визорах, со стволами, у которых были странные, утолщенные насадки.

— Поразительно, — Лебедев остановился посреди зала, оглядывая истерзанную группу. Его голос звучал восторженно, как у коллекционера, нашедшего редкий экземпляр. — Вы проделали колоссальную работу. Смерть Траоре — это, конечно, потеря для науки, но те данные, что успел собрать Ахмед, и образцы тканей, которые мы сейчас извлечем… это даст моему проекту новый виток.

Пьер медленно поднялся со скамьи. Его кулаки сжались, а по спине пробежал холодок, который не имел отношения к сквозняку.

— О каком проекте ты говоришь, Проф? — голос Шрама был подозрительно ровным. — Мы шли туда, чтобы зачистить язву. Чтобы ликанов больше не было.

Лебедев снисходительно улыбнулся, подходя ближе.

— О нет, мой дорогой Пьер. Чтобы ликанов не было *на воле*. Но отделу нужны свои зубы. Подконтрольные, дисциплинированные, лишенные безумия Траоре. Представь себе солдата, который не знает боли, видит в темноте и регенерирует на ходу, оставаясь верным приказу. Это будущее. И сегодня вы доказали, что оно возможно.