Один из офицеров сказал громко:

— Юноша, тесак хорош в бою, но плох для дуэли. Возьмите мою саблю. Это уравняет шансы хотя бы в оружии.

Я хотел было отказаться, но, с другой стороны, взяв саблю, получаю симпатию этого офицера, а потом он, рассказывая эту историю в своей компании, приукрасит мои подвиги, так что я ответил вежливо:

— Спасибо!.. Я вам очень благодарен.

Бретёр смотрел с насмешкой, по его взгляду понятно, никакое оружие меня не спасет, разница между гвардейским офицером и кадетом шире Дарьяльского ущелья.

Я принял саблю, чуть-чуть крутнул в руке, приспосабливаясь, оценивая вес, длину, с какой скоростью могу рубить и даже колоть при необходимости, сказал бодро:

— Готов!

Один из старших офицеров, что взял на себя роль судьи, осведомился:

— Не желают ли стороны примириться?

— Нет! — воскликнул мой оппонент гордо.

— Если он меня поцелует в задницу, — ответил я, — то я его прощу, сегодня я добрый.

Судья усмехнулся.

— Понятно. Тогда, если нет препятствий… бой!

Мы неторопливо вышли во внутренний дворик, за нами толпа зевак, как же, интересно же.

Бретёр начал атаковать первым. Красиво, по-фехтовальному. Сабля свистнула, описывая изящную дугу — удар в плечо, чтобы ранить и преподать урок. Красиво. И на войне смертельно.

Я не стал парировать, а рванулся вперёд, навстречу, но подстал под его клинок не тело, а гарду своей сабли. Лязг удара оглушил дворик. Его рука дрогнула, равновесие поплыло. Время замедлилось.

Моя сабля, получив от встречного удара дикую инерцию, рванулась снизу вверх. Коротко, сокрушительно. Не фехтовальный удар — рубящее движение дровосека. Я целился не в тело. Я целился в его саблю, в эту звенящую игрушку — символ его превосходства.

Кланг! Оглушительный, сухой звук удара не по клинку, а по пальцам, сжимавшим золочёный эфес. Он вскрикнул — не от боли, а от оскорбительного изумления. Его сабля вырвалась, подпрыгнула в воздухе и шлёпнулась на булыжник.

Я отступил на шаг, опуская клинок. Вокруг стояла гробовая тишина. Ни красивых финтов, ни обмена ударами. Одно грубое, стремительное движение — и всё.

— Кажется, вы что-то уронили, — сказал я ровно.

Он стоял, сжимая левой рукой правую кисть. Лицо белое, как мел. Не от боли, от стыда. Потеря оружия на дуэли — позор хуже раны. Его карьере бретёра конец.

Судья медленно выдохнул.

— Поединок окончен. Победа за бароном Вадбольским. Господа, — обвёл он взглядом офицеров, — господину поручику требуется хирург. Ранение кисти — дело серьёзное.

Эти слова прозвучали как приговор. «Ранение кисти». Теперь его не будут славить — его будут жалеть. И виновника этой жалости, меня, возненавидят вдвойне.

Его быстро увели под руки приятели. Толпа загудела, разбредаясь. Я вернул саблю офицеру, кивнул: «Спасибо ещё раз». Тот смотрел на меня с нескрываемым интересом, как на диковинного зверя.

Ольга смотрела на меня большими глазищами и, я не поверил своим глазам, чуточку улыбнулась.

— Спасибо.

Я буркнул:

— Не за что.

— Есть, — не согласилась она. — Впервые дрались, защищая мою честь.

— Вашу? — протянул я. — Этот хмырь задел меня замечательного. Вот и получил. За вас я бы драться не стал. Ещё бы и приплатил, чтобы вас забрали.

Улыбка её стала шире, глаза продолжали сиять.

— Говорите, барон, говорите. Но вы защищали мою честь, об этом завтра заговорят во всех салонах.

— Да? — спросил я. — Тогда надо, чтобы это попало в уши императору. Тогда, может быть, и жениться не заставит.

Она покровительственно усмехнулась.

— Говорите, говорите. Как будто не мечтаете породниться с великим родом Долгоруковых и войти в него в качества рядового члена.

Я сказал зло:

— Как мечтаю, как мечтаю!.. Уже человек тридцать ухрюкал из-за вашей бандитской чести «Один за всех, все за одного».

Она умолкла, наконец-то сообразив, что не все укладывается в картину, что уже разрисовала во все цвета радуги.

— Но вы дрались за меня, — проговорила она наконец тихо.

Я сказал раздраженно:

— Этот петух оскорбил меня! Назвал быдлом и челядью!

Она хмыкнула, не меняя выражения лица.

— Какое же это оскорбление? Все так и есть. А вот меня обвинил, что общаюсь с быдлом. Это оскорбление, за что вы его и…

Я сказал саркастически:

— Но вы же общаетесь с быдлом?

— Вынужденно, — отрезала она. — Это не считается.

Я смерил её неприязненным взглядом. В боярских родах особенно крепка древняя мораль «Я другому отдана и буду век ему верна», но это существо ещё трепыхается, хотя её мне отдает сам император, куда уж выше, но пытается вывернуться, не соглашается, чтобы её вот так передавали, как козу из рук в руки.

— Ты молодец, — сказал я великодушно. — Ничего не изменишь, но хоть побрыкаешься.

Она бросила злой взгляд исподлобья.

— Изменю.

— Как? — спросил я с интересом.

— Не знаю, — отрезала она.

Я смотрел ей вслед. Дуэль была выиграна. Но я только что получил нового, куда более сложного и непредсказуемого противника. И, что самое странное, от этого стало не скучно.

На выходе из дворца, меня остановил Рейнгольд. Извинившись перед Ольгой, он попросил меня вернуться после того, как я провожу княжну до её кареты. С лицом, кислым как выжатый лимон, глава секретной службы Империи проводил меня в один из малых кабинетов в анфиладе дворца.

— Вас просят уделить полчаса, — сухо сообщил он, распахивая дверь. — Его превосходительство.

В кабинете, за тяжелым столом, уставленным не бумагами, а необычными для чиновника предметами: римской бронзовой статуэткой, старинным фолиантом и четками из темного дерева, сидел великий князь Константин Константинович, известный не столько службой, сколько своими философскими и историческими изысканиями, а также редким, почти демонстративным аскетизмом в быту на фоне столичной роскоши. Он поднял на меня внимательный, изучающий взгляд.

— Садитесь, барон. Извините за задержку. Рейнгольд сказал, вы обсуждали на балу с Волынским идеи равенства и будущего. Мне стало интересно. Тем более, — он слегка отодвинул статуэтку, — тема Рима и его уроков мне близка.

Я сел, насторожившись. Разговор обещал быть не о винтовках и не о динамите.

— Вы говорили о движении вперед, о прогрессе, — начал он без предисловий. — Но что двигает человечество вперёд в эпоху застоя? Не жажда наслаждений. Взгляните на Рим. Квинт Фабий Максим, Сципион… и Лукулл.

Он произнес это имя с особым оттенком, и многозначительно посмотрел мне прямо в глаза, будто давно ждал собеседника, который поймёт намёк.

Лукулл… Вообще-то для Рима он герой, главнокомандующий римской армии, не проигравший ни одного сражения, даже знаменитого Митридата разбил и разграбил несметные сокровища его Понтийского царства, талантливый флотоводец, что при диктаторе Сулле уничтожал любой вражеский флот, посмевший бросить вызов Риму. Он был консулом вместе с Марком Аврелием, и не будь его вошедших в историю «лукулловых пиров», остался бы в ней, как великий полководец.

Но человечество, что в основе состоит из быдла, запоминает только понятное и близкое, так Менделеев для них это мужик, что «придумал водку», на эту тему масса анекдотов, мемов, шуточек и карикатур, Пушкин написал «Луку Мудищева», и все том же духе, потому чернь знает только вторую половину жизни Лукулла, когда он, закончив войны и уйдя со службы, не придумал ничего лучшего, чем чисто по-мужски удариться в крайности: от сурового спартанского быта воина сразу в роскошнейшую жизнь богатейшего патриция.

Когда, как говорится, в горло уже не лезло, а животы раздувались, как цистерны, гость брал из специальной чаши одно из гусиных перьев и удалялся в соседнюю комнату, где щекотал себе этим пером горло, чтобы выблевать съеденное и выпитое, а потом возвращался, готовый для новых подвигов.

Я пробормотал: