А что сам Добрыня с его лучшими из лучших бойцов погибли в столице, ну что ж, казацкому роду нет переводу, на место каждого погибшего встанут трое жаждущих мести. Долгоруковы никому не уступали в борьбе и даже не заканчивали миром, враг уничтожался всегда, на том стоял род Долгоруковых и на том стоять будет вовеки.

«Цитадель яростных», как они назвали этот дворец, тоже был не столько дворцом, сколько укрепленным замком, Долгоруковы хранили традиции, чуждались роскоши, модной архитектуры и вычурных украшений

Я сказал сквозь зло сжатые зубы:

— Эх!.. Сколько в стране нужно сделать просто немедленно… а им подай кровавую драку?

— За честь, — сказала Мата строгим голосом и вздохнула лицемерно, — ну, как они понимают. Это звери дерутся за еду, а людям драться за еду невместно. Но даже если за еду, всё равно за честь рода!..

— И зачем Павел придумал христианство, — сказал я, — всё равно не помогает.

— Базовые установки, — поддакнула Мата Хари. — Вот когда захватим мир и перебьем человеков… да и вообще биологическую жизнь, тогда и наступит мир и щасте!

— Наверное, — согласился я, — только так и надо. Умные к тому времени перейдут в стаз постчеловеков, а остальное стадо, как вот эти, можно в расход. Проверь, сколько у нас нитроглицерина?

Появилась картинка центра Петербурга, Мата Хари парит на приличной высоте, показала пару крупных зданий.

— Нужно взорвать? Хватит на одно.

— Мало, — сказал я.

— Нитроглицерин у нас только для опытов, — напомнила она. — Вы зачем-то изволили превращать его в динамит, хотя он и сам по себе…

— Это у тебя он не взрывается прямо в руках, — напомнил я, — а у человеков то и дело.

— Пить надо меньше!

— Пить вообще не стоит, — сказал я со вздохом, — но человечество без этого не может.

— Непьющие перейдут в зачеловеки, — сказала она, — а остальных…

— Вот-вот, — ответил я. — Собери весь нитроглицерин до крошки. Пока отколовшаяся фракция не успела превратить свой дворец в крепость, нужно успеть.

— Магическим щитом пока не накрыли, — сообщила она.

— Сколько на это нужно?

— Около недели.

— Тогда завтра!..

Шаляпина я оставил охранять дом на Невском, а Мата Хари, Гаврош и Кряконявлик с большой высоты сбросили все мои запасы нитроглицерина на цель: широкую плоскую крышу, где кроме удобных гнезд для снайперов установлены даже четыре пушки, направленные на все стороны света.

Удар нанесли ночью, для большего замешательства, как объяснил я, хотя на самом деле дожидался, чтобы все слуги и челядь ушли из главного здания дворца в свое большое здание для прислуги.

В страшном грохоте, магический щит, если его начали выстраивать, то ли не выдержал, то ли его не вывели на полную мощь, так как никаких неприятностей на горизонте никто не видел даже из магов: крыша огромного здания рухнула вовнутрь, а там начали трещать и схлопываться под её тяжестью этажи.

Вспыхнуло пламя, хотя мы ничего не поджигали, кое-где из развалин начали выползать люди, некоторые с оружием в руках, сразу открыли огонь во все стороны.

— Если враг не сдаётся, — прокричала Мата Хари крылатое выражение великого человеколюбца и гуманиста, — то его… Гаврош, вон на твоей стороне вылезают из подвала!

— Больше не вылезут, — ответил Гаврош солидным мальчишечьим голосом. — Враг не сдаётся — это хорошо!

Я посмотрел на залитые кровью трупы. Во мне всё ещё клокочет ярость. Мелькнула мысль, вот как ведет себя ботан, когда его в руки попадает сила.

— Всё, — сказал я сухо. — Если больше не показываются, значит, побеждены, хоть и не признаются. Уходим.

Утром я раскрыл «Санкт–Петербургские Новости», ожидая встретить сообщение о полном разрушении ещё одного из дворцов рода Долгоруковых, но местные репортеры работают не так оперативно, как начнёт новое поколение, на первых страницах сообщения о передвижении членов императорской семьи, затем кто и где даёт приём… Наконец наткнулся на сообщение, что Сперанский запретил печатать в детских книгах стишок «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет», как безнравственный и призывающий детей к воровству, а сочинителя велел оштрафовать и привлечь к суду.

О новом кровопролитии будет разве что в вечернем выпуске, если вообще сообщат в печати, зачем волновать народ. Ну случилось и случилось, что поделаешь, но для обсуждения есть более актуальные вещи, пример, поднимут ли цены на хлеб в связи с бесснежной зимой на Поволжье?

В кабинет вошёл гвардеец Бровкина, ведя за собой бледного, напуганного нарочного в ливрее Долгоруковых.

— Ваше благородие, посыльный от князя Максима Захаровича. С письмом.

Я отложил чертёж дирижабля. Нарочный, не поднимая глаз, протянул сложенный лист с сургучной печатью. Развернув его, я пробежал глазами по аккуратным, жёстким строчкам:

«Слух о разногласиях в нашем Роду достиг ушей императора. Он изволил поинтересоваться, как у нас с Вадбольскими. Я сообщил Его Величеству, что княжна Ольга уже гостила у вас и собирается приехать снова. Так надо, чтобы усыпить его подозрения. Ольга прибудет завтра. Постарайтесь не обижать её, она ещё глупый ребёнок».

Глупый ребенок, как же. А зачем вы обучили её с пеленок плевать на всех, кто ниже её по титулу? Я отношусь к людям так, как они того заслуживают. И скидок делать не буду.

Нарочный не двигается с места, смотрит с вопросом в глазах и опаской. Слухи, что ничтожный барон закусился с самими Долгоруковыми уже расползлись по столице, но непонятки только, почему он всё ещё жив. То ли покровительство самого императора, то ли чьи-то роды поддерживают его против рода Долгоруковых, но что-то в этом молодом бароне неясное и… опасное.

— Письменного ответа не будет, — сказал я сухо. — Но расклад сил понимаю, пусть княжна приезжает и побудет столько, чтобы стало известно императору.

Нарочный нервно козырнул и, не дожидаясь повторения, опрометью бросился к своему коню, сейчас его держит под уздцы один из гвардейцев Бровкина, который вместе с двумя другими здоровяками недобро рассматривает посланника врага.

Я встретил Ольгу на крыльце с ледяной учтивостью.

Княжна, задрав нос, задержалась только на несколько секунд, чтобы смерить меня высокомерным взглядом. Я ещё не закончил разговор с её наставницей, как она с надменностью царицы мира прошествовала в холл.

По лестнице сбежала Сюзанна, распахнула объятия:

— Ольга, я по тебе уже соскучилась!

Княжна милостиво позволила себя обнять, сама не шелохнулась, всё-таки мой финансовый директор всего лишь графиня, к тому же из враждебного стана. Сюзанна что-то весело щебетала, увлекла княжну с собой, а графиня Румянцева, бурча что-то под нос, потащилась следом, на ходу с отвращением скользнув взглядом по жизнерадостным портретам. Это мне понятно, в её доме картин нет по причине борьбы с распущенностью нравов, даже зеркала завешены «по случаю поста», а пост, как понимаю, вся её жизнь.

Да и библиотек в таких домах не бывает, достаточно книги на столе «О вреде смеха и прочих непристойных телодвижений», автор какой-нибудь мелкий священник.

«Спасибо, Сюзанна», сказал я мысленно. Баба с воза — кобыле легче, кобыла — это я, кряхчу, но везу.

За чертежами и расчётами я не заметил как летит время, спохватился, вспомнив о неприятном, у меня как бы гостит представитель враждующего рода, да не просто враждующего, а с которым у вас идёт тайная от властей война, сама княжна Ольга Долгорукова, из-за которой и начались все неприятности.

— Чёрт, — выругался я вполголоса, — нужно взглянуть, жива она ещё или вены перерезала, чтобы досадить мне ещё больше…

Я выскочил в коридор, там пусто, даже у двери гостиной, в которую увела Ольгу Сюзанна, сиротливо застыл одинокий стул, но ее строгой наставницы нигде не видно.

Чувствуя неладное, я ринулся дальше, сердце начало ускорять удары, как в «Турецком марше» Моцарта.