В дверь постучали, я крикнул:

— Открыто!

Вошёл прямой как штык, Горчаков, ясноглазый, бодрый, аристократически бледный, но со слабым румянцем, новый китель сидит, как влитой, будто сшит не портным, а самой богиней дисциплины. Сапоги сверкают так, что в них можно бриться, этикетист хренов, сказал приподнято:

— Вадбольский, конечно же, за своими аэростатами!

— Что сказала Сюзанна? — спросил я.

— Что слишком много трачу на дорогие цветы в это время года.

— Финансист, — сказал я уважительно. — Учись любить Отечество!

— Причём тут Отечество, — ответил он обидчиво, — Она работает на тебя и деньги бережет твои. Кстати, я как раз и примчался поговорить на эту тему.

— Так ты по делу, — сказал я с лёгкой насмешкой. — Какой же ты аристократ?.. Ладно, пойдем в столовую, ты же всегда голодный?

— Обижаешь, — ответил он сердито. — Будущий офицер должен уметь голодать во время долгих походов. А ты разрешаешь лакеям заносить кофий в кабинет?

— Только в моём присутствии, — ответил я. — Ты садись, садись! Тут и стол почти обеденный.

Он сперва подвигал одно из кресел, взявшись за изогнутую спинку, поднял, дивясь малому весу, наконец сел, поёрзал, но кресло не развалилось, хотя слегка уступало его усилиям, но тут же возвращало форму.

— Тоже твои разработки? — буркнул он ворчливо. — Растрачиваешь талант, Вадбольский!

— Ты ещё пироги не пробовал, — сообщил я таинственно, — тоже по моему рецепту. Ну, скажем, почти.

— Так ты луколловец?

— Типун тебе на язык, и два в афедрон.

— Фу, а ещё дворянин!

Поговорили малость ещё, наконец распахнулась дверь, румянощёкая Любаша, так похожая на свежий пирог с творогом, вошла с широким подносом в обеих руках, пахнуло свежеиспечёнными растижопками.

Горчаков, который может в походах не есть неделями, жадно вдохнул и сглотнул слюну, стараясь делать это аристократически незаметно.

Любаша переставила широкую тарелку на середину стола, сняла с подноса две чашки, большую для меня и малую для гостя. Когда, нагнувшись, ставила их перед нами, Горчаков при всей аристократичности не удержался, чтобы не заглянуть в глубокий вырез, где мягко колышется сочная зовущая плоть, приоткрытая до самых краёв розовых ареолов.

От Любаши тоже пахнет сладкой сдобой, и вся такая сочная, пышная и лакомая, Горчаков лишь вздохнул и бросил на меня завидующий взгляд. Думаю, Горчаков-старший не держит в доме таких сочных молодых девушек, чтобы чадо не отвлекалось от учебы и работы над собой, дабы и дальше нести славное знамя рода Горчаковых.

— Пироги чудо, — промычал он с полным ртом, — кофий у тебя лучший в Петербурге, это знаю, но пироги?.. Какие травы кладешь, это просто волшебство, а не пироги!

— Я же изобретатель, — ответил я скромно, — в старину таких на Руси звали домысливателями, изобретчиками, открывателями, а то и вовсе Кулибиными, хотя можно просто и скромно звать творцами. Мы всё стараемся улучшить, что попадается на глаза. Вот такой у нас вывих. Нормальный человек мечтает вдуть жене соседа, а ещё лучше жене начальника, а мы вот думаем, как сделать мир лучше.

Он хохотнул.

— Ну–ну, не зазнавайся. У тебя вон какая сочная Любаша, никакие графини не нужны… В общем, я тут подумал, как помочь Сюзанне, чтобы не слишком доставали со скорым обручением.

— И что придумал? — спросил я. — Ты давай, не стесняйся. Эти два последних пирога тоже твои.

— Что-то ты добрый стал, — сказал он с подозрением в голосе и сгреб ещё пирог, — а вроде ещё не толстый, как Крылов, Царство ему Небесное. В общем, есть вариант. Ты же работаешь почти что в оборонной сфере?

Я отшатнулся в негодовании.

— Ничего подобного! Таблетками от головной боли горжусь больше, чем винтовками. Я просто Улучшатель, можно Творец, я скромный. Где вижу, что можно улучшить без особых усилий и затрат, стараюсь улучшить, чтобы радовать Сюзанну. Она такая счастливая, когда радуется! Верещит, как белка, у которой отбирают орехи.

Он вздохнул, покачал головой, на лице отчётливо отразилось неодобрение моими не совсем патриотическими словами, всяк должон в первую очередь крепить обороноспособность Российской империи на страх и трепет врагам, у нас же все враги.

— Можно не работать в государственных структурах, — сказал он наставительно, — но сделать вид. Есть преимущества, когда люди думают, что ты не один, а за твоими плечами страшная и всесильная власть.

Я пробормотал:

— А можно с этого места подробнее?

Он пояснил так, словно это он Горчаков–старший, мудрый канцлер Российской империи, а я школьник младших классов:

— А тем самым ты и твои работники становятся как бы хранителями военных тайн. Вы же сейчас винтовки дорабатываете? И патроны к ним какие-то особые?.. А это разглашать нельзя, иностранные шпионы так и вьются… Ну, понял?

Я сказал обалдело:

— Погоди, погоди… Хочешь сказать, у Сюзанны тоже доступ к секретной информации…

Он перебил:

— Что значит, тоже? Да все нити в её нежных лапках! Она знает как себестоимость каждого патрона, так и то, из чего та складывается, знает сколько стоит каждая часть винтовочного механизма, а это очень важно для противника, чтобы запускать или не запускать у себя подобное! К Сюзанне нельзя подпускать англичан… да и наши хороши, за копейку все тайны вызнают и передадут англичашкам!

Я помотал головой.

— Постой, что-то плохо соображаю. Если Сюзанне доступны наши военные секреты, то её нужно оберегать от всяких…

— … женихов в том числе, — закончил он с хитрой усмешкой.

— Нехило, — пробормотал я. — Мы же не знаем, кто в самом деле влюблен и жаждет жениться, а кто втирается в доверие, чтобы вызнать стр-р-р-рашные военные секреты производства нового оружия.

Он предложил:

— Могу пустить слух, что она работает под негласным покровительством Тайного отделения военного министерства. Это сразу отпугнет многих. Знают, Тайное отделение проверит каждого, кто хотя бы раз с нею поздоровается. А кому это надо? Всем нужна жена-овца, что сидит дома и вяжет крючком. Или спицами, но лучше крючком. Крючком аристократичнее, им ничего полезного не свяжешь.

Я коснулся кнопки на торце стола, дверь распахнулась, на пороге появилась Любаша, полная грудь колыхнулась от движения, когда она придержала створку, Горчаков снова вздохнул, по губам Любаши, полным и красным, как спелые вишни, скользнула понимающая улыбка.

— Ещё кофе, — велел я, — и пирожные, что сама печёшь.

Любаша кивнула и молча удалилась, на этот раз Горчаков проводил жаждущим взглядом и её пышную и приподнятую задницу, даже ладони дёрнулись, словно ухватил эти пышные булки и придерживает, а то расколыхались как-то, не повредились бы.

— Так и сделаем, — сказал я с энтузиазмом. — Малость нечестно, но Господь простит такие мелочи, не для себя стараемся!.. Хотя для себя, конечно, но вслух говорим про Отечество?

Любаша вернулась с двумя чашками парующего кофе и тарелкой пирожных, на этот раз, расставляя перед нами чашки, наклонилась перед Горчаковым ещё ниже, чтобы он, бедный, увидел больше, а потом всю ночь старался ухватить это вот дразнящее воображение.

— Весь свет судачит о вашей помолвке, — произнёс он и рассеянно взял пирожное. — Действия государя императора никто осуждать не осмеливается, но каждый недоумевает, с какого хрена, как изысканно выражается один мой друг Вадбольский.

Я вздохнул.

— Государственные интересы. Что перед ними мы, мелкие человечики?..

— Но обычно, — сказал он осторожно, — каждый род выстраивает свою политику без вмешательства и подсказок. Ты же знаешь, как на российском троне появилась София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская, её желания никто не спрашивал, привезли в Россию и выдали замуж, и что, Россия прогадала?.. То же самое и с Луизой Марией Августой Баденской, женой Александра Первого. Только нынешнему императору чуть повезло, ему удалось случайно увидеться с будущей невестой до свадьбы. И что?.. Всё хорошо и правильно.