Я сказал с тоской:

— Да разве это проблема? Вон проблема…

Я указал на тротуар, где среди прохожих чуть выделяется молодой парень, одет неброско, идёт с задумчивым видом, даже лужу не заметил, как прошёл по самой середине.

Горчаков проследил за моим взглядом.

— Ты о том парне?

— Да, — ответил я, — Диме Менделееве. Он семнадцатый в семье. Восемь его братьев и сестёр умерли во младенчестве, восемь дожили до совершеннолетия, и только двое до периода гнездования и кладки яиц.

Он кивнул, перевёл взгляд на меня, в глазах полное непонимание и ожидание.

— Эх, — сказал я с досадой. — Смотрю на тебя и думаю, зукариот ли ты вообще?.. В семье Менделеевых семнадцать детей!.. Было семнадцать. А они не бедные вечно голодные крестьяне! Отец директор гимназии, мать из богатой купеческой семьи, у неё стекольные заводы… не понял? Эх… Если уж богатые и зажиточные не могут уберечь детей от ранней смерти, то что о крестьянах? Из десяти рождённых, дай Бог, если выживают двое!

Он вздохнул, в глазах всё ещё непонимание.

— Юра, что тебе тревожит? Да, это печально, но везде так! И в просвещённой Европе…

Я поморщился, словно куснул лимона.

— Да при чём тут Европа? Люди не должны помирать в таком количестве!.. Вообще должны только от старости!

Вообще-то и от старости не должны, но об этом умалчиваю, и так смотрит, как дитя на скелет, действительно, прокариот какой-то.

Наконец он вздохнул и развел руками.

— Юра! Я вообще тебя не понимаю.

Я сказал раздельно:

— Чтобы Россия играла нужную ей роль, необходимо нарастить массу населения. Не меньше трехсот миллионов, это минимальная цифра, но лучше ближе к миллиарду. И тогда можно проводить колоссальные проекты…

Сюзанна посмотрела на меня пугливо и отодвинулась, а Горчаков нервно хохотнул, посмотрел дикими глазами.

— Юра! Ты чего?.. Ну и фантазии у тебя!.. Ладно, болезни — вот так взмахом руки победишь… а чем кормить даже пару сот миллионов? От голода, ранних заморозков и неурожаев мрёт населения больше, чем от родовой горячки!

Я ответил сдержанно:

— Знаешь, ответ ищут во всех странах. А у нас? Кто-то ищет, как повысить урожайность пшеницы, как сделать её зимнестойкой, как не дать ей полегать от засухи?

Он сдвинул плечами.

— Юра, откуда я знаю? Может, кто-то ищет.

— Кто-то, — ответил я с тоской. — Где-то и как-то… А над этим вопросом Государь Император должен ломать голову!.. И весь его совет министров. Или как он называется?

Он вздохнул, посмотрел на меня несколько странно.

— Мне кажется, нет в России дворянина… да что там дворянина, даже просто грамотного, который бы не знал о Государственном совете Российской империи!

— Прости, — сказал я с искренним раскаянием. — А то со всех сторон слышу о самодержавии…

Он нахмурился.

— А это при чём? Самодержавие есть самодержавие. Власть у Государя Императора. Государственный Совет является высшим законосовещательным учреждением при императоре Всероссийском… При императоре!

— А-а-а, — протянул я, — хорошо, что я спросил. Законосовещательное учреждение!.. Слово-то какое, и не выговоришь натощак. Там заседают, прости за вопрос, только вельможи из близкого круга императора?

Он с осуждением покачал головой.

— Юра, там очень умные люди. И подают государю императору дельные советы.

— А проигранная война за Крым?

Он воскликнул:

— Где проигранная? Она ещё фактически не началась!

— Англо–французская эскадра, — сказал я, — везёт десант. И высадит его в Крыму.

— Мы их тут же сбросим в море!

— Сбросят в Петропавловске, — сказал я. — А в Крыму победят Англия и Франция. Там главная цель, и там главный удар. Ты отца расспроси, он наверняка понимает… или начинает понимать, если сравнит их оружие и наше. Саша, они будут расстреливать наших матросов с недосягаемого для нас расстояния! Нет, они сперва выбьют всех генералов и адмиралов, старших и младших офицеров, а уже потом начнут безнаказанно… ну, почти, расстреливать солдат и матросов.

Он стиснул челюсти, потемнел. Мне кажется, уже говорил с отцом, но тот либо не ответил, либо даёт уклончивые ответы. Канцлер, как глава всей исполнительной власти империи, не может быть полным дураком. Другое дело, его власть ограничена самодержцем.

— Слушай, — проговорил он с усилием, — а эта твоя идея насчёт… заботы о простом крестьянстве… это не потому, что боишься?

— Чего?

— Что тебя будут знать только как умелого оружейника? Я же вижу, ты осуждаешь войны, а где ещё мужчинам добыть славу, ордена и милость государя?

Я стиснул челюсти, помолчал, буркнул:

— Менделеевы не бедные. Да и наша аристократия… Есть хоть одна семья, где не умирали дети ещё во младенчестве?.. Вон у князя Барятинского было двенадцать детей, до восемнадцати дожили только двое. Да и то потому, что было четыре жены. Три жены умерли от родовой горячки.

Он скривил губы.

— А ты знаешь способ, чтоб не умирали?

— Знаю, — ответил я.

Он посмотрел на меня дикими глазами, я не улыбаюсь, так что либо псих, либо блаженный.

— Сам придумал?

— Нет, доктор Игнац Земмельвейс.

Мы шли по длинному, пустынному коридору к кабинету светлейшего князя. Саша нервно поправлял манжеты. Сюзанна шла, между нами, необычно тихая и собранная, сжимая в руках портфель с бумагами.

— Канцлер примет нас перед обедом, — сказал он чуточку встревожено, — недобрый знак.

— Веришь в приметы?

— Нет, просто отец на голодный желудок бывает раздражен и придирчив.

Мы переступили через порог, хозяин кабинета за столом что-то торопливо дописывает на крупном листе гербовой бумаги, мы с Сашей замерли в молчании, я окинул взглядом кабинет всесильного канцлера Российской империи.

Тёмные дубовые панели с неглубокими трещинками, другой бы канцлер давно заменил, но Горчаков бережёт государственные деньги. На противоположной от стола стене портрет нынешнего Самодержца, взгляд строгий, дескать, работай, работай, я же не отлыниваю?

Справа и слева от портрета две тумбочки, на обеих по глобусу. Видны отметки чернильного пера, дескать, здесь мы воевали, на втором такие же, но, как понимаю, здесь воевать предстоит, от судьбы не уйдешь, у нас особенная стать.

Письменный стол массивный, с зелёным сукном, испещрённым чернильными пятнами, одно в форме недавно снова покоренной Польши. Кроме кресла самого канцлера в кабинете ещё два, плюс диван для посетителей попроще, жесткий и неудобный, но это и понятно, чтобы не засиживались.

На столе горы документов, одни с красными печатями «Секретно», другие — с жёлтыми «Срочно». Чернильница серебряная, с двуглавым орлом, но подтёки на подставке выдают ночные бдения, большой узкий стакан для перьев.

На полу персидский ковер с вытканными львами, но один лев стёрся: именно там канцлер бесцельно шагает, обдумывая «как бы сохранить Европу и не потерять лицо», ведь Россия — жандарм Европы, а это большая честь.

В кабинете чувствуется аромат свечей, старой бумаги и даже коньяка в нижнем ящике, явно для особо трудных переговоров.

Это не просто кабинет, напомнил я себе, это поле битвы, где сражается перо против шпаги, дипломатия против интриг. Здесь принимались решения, которые меняли границы, так что гордись, Вадбольский!

Канцлер наконец дописал, отодвинул лист, даже не посыпав его мелко просеянным песком, и так высохнет, вскинул голову.

Горчаков–старший, светлейший князь и верховный канцлер Российской империи, мне показался похожим на большую печальную рыбу, что-то вроде сома с обвисшими брылями, такое же водянистое лицо, не совсем здоровое, но кто здесь здоров в его возрасте. В отличие от всех встреченных в министерстве, как в холле, так и в коридорах, канцлер чисто выбрит, ни намека на усы или простонародную бороду, изящен во всем облике, от одежды до жестов и движений, взгляд из полуприкрытых век острый и оценивающий.

Саша выступил вперед и сказал почтительнейшим голосом: