Я ездил туда один раз — не для камер, просто посмотреть. Гандия, маленький городок на побережье. Следы потопа были ещё повсюду: грязные разводы на стенах домов, выбитые окна первых этажей, горы мусора вдоль улиц. Местные жители разгребали завалы, выносили испорченную мебель, отмывали дворы.

Я помогал несколько часов. Носил мешки с мусором, таскал какие-то доски. Меня узнали, конечно, но никто не просил автографов. Здесь было не до этого. Пожилая женщина в чёрном платке, когда я помог ей вытащить из дома размокший диван, просто сказала: «Gracias, hijo». Спасибо, сынок. И пошла дальше — вытаскивать следующий диван.

Вот это было настоящее. Не ролики, не плакаты, не цифры на счету — а эта женщина с её разрушенным домом и простое «спасибо».

А футбол между тем продолжался.

Восьмого ноября мы играли дома с «Сельтой». Я вышел в стартовом составе, но весь матч был каким-то расфокусированным. Мысли возвращались к Гандии, к той женщине в платке, к грязным разводам на стенах. Тем не менее мы выиграли 2:0, хотя я и не забил. Голы записали на себя Линекер и Карраско. Я так, ружья заряжал. два голевых паса.

Через неделю — выезд в Севилью, к «Бетису». Длинный перелёт, незнакомый стадион, зелёно-белые трибуны. «Бетис» в том сезоне был откровенно слаб, и мы их разгромили — 5:1. Я забил дважды, Гари сделал хет-трик. Круифф после матча был доволен, хлопал нас по плечам, говорил что-то про командную химию.

Двадцать девятого — снова дома, теперь с «Кадисом». Ещё один разгром: 5:1. Трибуны «Камп Ноу» ревели от восторга. «Барселона» набирала обороты, Круифф выстраивал свою команду, и всё шло к тому, что этот сезон станет особенным.

Но я думал не только о футболе.

Всё чаще мысли возвращались домой. Не в Барселону — в настоящий дом. В Советский Союз.

Здесь, в Испании, мы собирали деньги для пострадавших от наводнения. И это было правильно, это было нужно. Но ведь дома тоже есть люди, которым нужна помощь. Сироты, больные, старики. Детские дома с облупившейся штукатуркой. Больницы с допотопным оборудованием. Спортивные школы без нормального инвентаря.

Я зарабатывал гигансткие деньги, по любым меркам я очень богат уже сейчас. Контракт с «Барселоной», рекламные соглашения, премиальные за победы. Деньги копились на счету, и я толком не знал, что с ними делать. Квартира в Барселоне была арендованная, машина — от спонсоров. Притом сразу несколько. Мы с Катей жили скромно, по привычке.

И вот теперь, после Гандии, после всей этой благотворительной кампании, я понял, что хочу сделать что-то и для своих. Для дома.

Но как?

В Советском Союзе нельзя просто прийти и дать денег. Нельзя открыть благотворительный фонд, как здесь. Нет механизма, нет инфраструктуры, У нас всё по другому

Нужен был кто-то, кто знает систему изнутри. Кто может открыть нужные двери. Кто проследит, чтобы помощь дошла до тех, кому она нужна.

Отец.

Георгий Александрович Сергеев, главный инженер нового автомобильного завода. Человек со связями. Человек, который знает, как устроена советская машина, и умеет с ней работать. Который может войти в серьёзные кабинеты если не с ноги, то как минимум без стука.

Я решил поговорить с ним при следующей поездке в Москву.

Идей было несколько. Самая очевидная — спортивная школа в Амценске. Я родом оттуда, это было бы логично. Мальчишка из маленького города, который стал звездой мирового футбола, возвращается на родину и строит школу для таких же мальчишек. Красивая история, понятная всем.

Но были и другие мысли. Детский дом — можно помочь конкретному учреждению, купить им нормальную мебель, одежду для детей, книги. Больница — оборудование, лекарства. Или что-то совсем адресное: стипендии для талантливых ребят из бедных семей.

Отец поможет разобраться. Он знает, куда деньги дойдут, а куда — растворятся.

Ноябрь заканчивался. Благотворительная кампания продолжалась, но уже по инерции — основная волна прошла, деньги собраны, помощь отправлена. Из Валенсии приходили благодарственные письма — от муниципалитетов, от школ, от простых людей. Лерма прислал Нуньесу официальную грамоту от имени автономного сообщества. Нуньес повесил её в своём кабинете, рядом с фотографией с королём.

Жизнь возвращалась в нормальное русло.

Мы с Катей сидели на нашем балконе —роскошном, с шикарным видом и морем на горизонте. Было тепло для декабря, градусов двадцать. Она куталась в плед, из-за лёгко ветерка, а я просто сидел рядом и держал её за руку.

— Ты изменился, — сказала она вдруг.

— В смысле?

— После Гандии. После всего этого. — Она помолчала. — Раньше ты был весь в футболе. Тренировки, матчи, тактика. А сейчас думаешь о чём-то другом.

— Думаю о доме.

— О Москве?

— О Мценске. Да и не только о нём. О том, что можно сделать дома. — Я посмотрел на неё. — Хочу поговорить с отцом. Он поможет разобраться.

Катя кивнула. Она не стала расспрашивать, не стала предлагать свои идеи. Просто приняла. Она всегда умела это — принимать мои решения, не пытаясь их переделать.

— Когда летишь?

— После Нового года, наверное. Посмотрим по расписанию.

Она придвинулась ближе, положила голову мне на плечо.

— Хороший ты человек, Слава Сергеев.

Я хмыкнул.

— Это ты хороший человек. Я просто рядом стою.

Она засмеялась — тихо, тепло.

И мы сидели так, пока не стемнело окончательно, и огни Барселоны не зажглись внизу, и море не превратилось в чёрную полосу на горизонте.

Впереди был декабрь, и новые матчи, и Новый год. А потом — Москва. И разговор с отцом.

И что-то новое, чему я ещё не знал названия.

Декабрь в Барселоне — это когда город вдруг вспоминает, что он южный. После серых московских зим, после слякоти и ледяного ветра с реки, после коротких дней, когда темнеет в четыре часа, барселонский декабрь казался мне почти весной. Пятнадцать градусов днём, солнце, которое не греет, но светит ярко и уверенно. И повсюду — огни.

Рамбла в декабре превращалась в световой туннель. Гирлянды тянулись от платанов к платанам, образуя над головами прохожих сияющий свод. Белые, золотые, серебряные огоньки мерцали в сумерках, отражаясь в витринах магазинов. Витрины соревновались в изобретательности украшений: механические Деды Морозы качали головами, игрушечные поезда кружили вокруг заснеженных ёлок, ангелы трубили в золотые трубы. На Пласа Каталуния поставили огромную ёлку — настоящую, привезённую откуда-то из Пиренеев, — и по вечерам вокруг неё собирались семьи с детьми, парочки, туристы с фотоаппаратами.

Пасео-де-Грасия превратился в сплошной праздник. Модернистские фасады Гауди — дом Бальо, дом Мила — подсвечивались разноцветными прожекторами. Дорогие бутики выставляли в витринах рождественские композиции, одна роскошнее другой. Уличные музыканты играли колядки, и прохожие бросали им монеты в раскрытые футляры от гитар.

Но главное рождественское место в Барселоне — не Рамбла и не площадь. Главное — это ярмарка Санта-Льюсия у Кафедрального собора.

Мы пошли туда с Катей в первые выходные декабря, взяли Сашку, уложили в коляску, закутали в одеяло. Он спал, не обращая внимания на шум. Узкие улочки Готического квартала привели нас к площади перед собором, и там я остановился, поражённый.

Двести с лишним палаток теснились на площади и прилегающих улицах. Деревянные прилавки под полосатыми тентами, лампочки на проводах, толпы людей между рядами. Запах хвои, мха, эвкалипта смешивался с ароматом жареных каштанов и горячего шоколада. Где-то играла замбомба — странный барабан с палкой посередине, издававший низкий гудящий звук. Дети бегали между палатками, визжали от восторга. Старики в беретах степенно прогуливались, разглядывая товары.

Продавцы раскладывали на прилавках фигурки для рождественских вертепов: Мария и Иосиф, младенец в яслях, волхвы с дарами, пастухи с овцами, овечки размером с ноготь. Были тут и крохотные домики, и мельницы с вращающимися крыльями, и мостики через ручьи из голубой фольги. Целые миниатюрные миры на прилавках.