Его внешность невольно притягивала взгляд: прежде всего -полным отсутствием бороды, чем он сильно выделялся среди других казахов: особенно необычно он выглядел рядом с яркорыжим, здоровым грузчиком по имени Акшолак, в чей гостеприимный дом, располагавшийся поблизости, они все вместе и отправились, когда встретились вечером на улице Затона.
Красавцем Даулеткельды не был, но люди все же любовались его глазами - глубоко сидевшими в глазницах, ярко блестящими из-под крутых бровей. Эти маленькие, острые глаза были окружены веером тонких морщин, как у человека, который привык смеяться. Может быть, именно поэтому весь его неулыбчивый вид - впалые щеки, кости лица, выпирающие под кожей, серповидный нос - как бы обманывая и завлекая, грозил взрывом какого-то внезапного, беспечного и беспричинного веселья.
Обращаясь в поэта, Даулеткельды и на самом деле сочинял неплохие стихи: одну из его шуточных импровизаций Абай знал уже давно - она посвящалась матери весельчака. После вечернего чая Абай подсел к нему и обратился с необычной просьбой:
- Твои слова дошли до меня задолго до нашего знакомства. Будь ласков, поведай мне, что именно сказал ты своей матери, когда скончался тот серый жеребец?
Даулеткельды принялся за рассказ без промедления. На его лице не было и тени улыбки.
Когда-то у него, всю жизнь пребывавшего в бедности, была хорошая телка-трехлетка, от единственной коровы. В прошлом году она оказалась нестельной, о чем прослышал сосед. И вот, проследив, когда Даулеткельды повез сено в город на продажу, он обращается к его матери: «Твой сын безлошадный, а у меня есть серый жеребец. Давай-ка поменяемся! Бери серого, а мне давай свою нестельную, - все равно от нее мало толку. А я твою рогатую трехлетку пущу на согым...»
Старуха думает: обрадую сына, ведь он же пеший! - и меняет корову на жеребца. Через неделю приезжает домой Даулет-кельды, видит: телки нет, а выменянный конь еле жив от какой-то болезни и вскоре подыхает.
Измученная переживаниями, старуха заходит в дом, проходит на тор и сидит, грустно вздыхая. Даулеткельды и сам был изрядно огорчен, но, верный своей натуре, смотрит на мать исподлобья и говорит: «Надо же! Расселась тут, будто сватья!»
Зная, что сын будет упрекать ее, она сидит, не смея слова вымолвить, но при такой дерзости не сдержалась: «Апырай, что это ты мелешь, на самом деле!»
И тогда Даулеткельды, удивленно уставившись на мать, тут же сочиняет:
Ну зачем тебе стригун?
Ну твое ли это дело?
Поздно ты взялась за ум, Стать богатой захотела87.
Услышав такие стихи, мать кричит: «Прочь, окаянный, паршивый пес!»
Тотчас хватается за кочергу, лежавшую возле очага, бросается на сына, тот убегает.
- Вот и крикнул матери, уже на бегу, - невозмутимо завершил Даулеткельды свой рассказ, - чем это не «Сегиз аяк» Абая? Это же ведь точь-в-точь, как «Сегиз аяк»!
Даулеткельды говорил все это с самым серьезным видом, и Абай оценил виртуозное мастерство рассказчика: бесстрастно передавать самые умопомрачительные вещи. Такой незаурядный балагур был под стать самому Алдару-косе!
Даулеткельды знал некий особый секрет... Бедность уже давно довлела над ним, как и над многими жителями жатаков Байкадам-Сапак, Жоламан, поселков Байгели-Шагала и Затона, где он частенько бывал и заставлял смеяться плачущих, таких же обездоленных, как и он сам. Успокаивая, утешая, придавая веры в собственные силы, смеясь даже и над самим собой, безудержным весельем боролся он с невзгодами близких людей. Это и был его секрет, сила искусства, которым он брал верх над любыми жизненными лишениями.
Заметив, что Абай слушает с улыбкой, с большим интересом, Сеит попросил Даулеткельды прочитать стихотворение, сочиненное им в Байгели-Шагала. Тот исполнил его просьбу без робости и смущения, но прежде рассказал, при каких обстоятельствах эти слова родились на свет:
- Принято, что в день айта человек должен побывать в сорока домах. Вот я и решил походить, посчитать всех бедняков жатака Байгели-Шагала. Думаю, неужели не отыщется в жата-ке сорока бедняков? Перешагиваю через высокий порог одного дома, вдруг поскользнулся и как шлепнусь наземь! Видать, там дитя обмочилось, прямо на пороге. И вот, падая, в полете, успел зацепить дверь и отворить ее. Надо сказать, что у этого жалкого дома было выбито окно, и вместо него натянут бычий пузырь. Так вот, в тот момент, когда я дверь распахнул, пузырь этот от сквозняка и хлюпнул со странным таким звуком - «ух!» Тогда же, лежа у этого порога, я и сочинил следующие стихи:
Дверь откроешь - скажет «ах», А окно ответит «ух», Коль не тверд ты на ногах, Здесь как раз испустишь дух88.
Даулеткельды стал уже сам такой легендой среди своего круга, что рассказы о нем передавали и другие люди, причем -что подтверждает значимость Даулеткельды - рассказывали о нем в его же собственном присутствии. Так, просмеявшись над прочитанным стихотворением, Абен сам взялся поведать историю, происшедшую с Даулеткельды...
Однажды Даулеткельды пришел выразить соболезнование по поводу смерти зажиточного аксакала, имевшего немалое поголовье овец. Дело было в Байкадам-Сапака. Умерший бай был человеком особого склада: возможно, он не видел никакой разницы между людьми и скотом, посему, наверное, и построил свой зимник так, что во дворе помещения для людей чудным образом перемежались с загонами и сараями для овец.
Выразив свое соболезнование, Даулеткельды выходит наружу и видит: прискакал и скатывается с седла некий пожилой, массивный туловищем бай. Плотно зажмурив глаза, повисает на плечах Даулеткельды и орет:
«Ойбай, родненький! Ойбай, дорогой мой! Куда же ты ушел, ойбай, кормилец?»
С этими истошными воплями, не размыкая глаз, страдающий бай рвется в дом покойного. Тут Даулеткельды берет его под руки, но заводит не в дом, а в темный загон для скота, сам прячется в углу - посмотреть, что же будет. И вот, этот страждущий бай шарит вокруг себя, стукается то в одно, то в другое бревно, ищет покойника.
- Изрядное время, - закончил Абен, - вопил, ревел и мычал этот бай в загоне для скота, словно сам был скотиной, а люди во дворе так и думали: скот по умершему хозяину там скорбит!
О недавней своей проделке, по просьбе слушателей, Дау-леткельды рассказал сам.
В пору последней оразы он возвращался из города и к вечеру решил спешиться в ауле одного бая. Благочестивый хозяин предложил ему разговеться. Надо заметить, что Даулеткельды не придерживался поста, ел и пил с самого утра все, что хотел.
В том ауле были и другие гости, городские торговцы, хорошо знавшие Даулеткельды, они-то и сговорились подшутить над ним. Перед трапезой, собираясь читать намаз «яшык», окружают его и говорят: «Будь имамом!» Тот хочет отказаться, но они якобы всерьез выставляют его вперед, будто настоящего имама, а один плутоватый торговец начинает суетиться, играя роль азанши89. Даулеткельды пожимает плечами и говорит: «Ну, раз так, то попробую...»
Принялся читать агузы, затем перешел к алхамды90. Читал поначалу громко и четко, главное - правильно, но к концу перешел к бессмысленному, невнятному бормотанию: «Албисинэ лямге секин-аль, хисынха-альха, мемге секин-альхам, далтурду-альхамду.»
Все повторяют за ним без зазрения совести, но в итоге не выдерживают и падают от хохота на молитвенные коврики.
Эту историю Даулеткельды также рассказал с самым серьезным видом, к великому удовольствию слушателей.
Абаю так понравился этот человек, что после первой же встречи он взял его с собой, и несколько дней они вместе ходили по гостям и веселились. Даулеткельды был не просто шутником и балагуром. Он наизусть знал стихи, песни Абая, часто и много читал, исполнял их перед людьми. Самому Абаю казалось, что он впервые слышит собственные песни - так необычно, играючи, с неизменным своим серьезным видом исполнял Даулеткельды и «Игривая телом», и «Тот, кто заблудился, видит впереди простор пустой». В его устах стихи Абая, казалось, приобретали новый смысл, становились будто бы даже духовно богаче. Новый друг никогда не отказывал в просьбе рассказать что-нибудь и во всем держал себя на высоте.
