И тотчас в душе самого Дармена пробудилось вдохновение, и дальнейшая его мысль, вскормленная благодарной памятью, создала новый художественный образ: «Ты - будто упорный земледелец в пустыне. Всю жизнь сеешь семена добра и света. Пусть пока и не свершилось великое чудо в этой степи: не зашумели густые леса, не выросли прекрасные сады, не заколыхались поля пшеницы. Но, мой мудрый ага, в сотнях и тысячах душ загорелись ярким огнем твои назидания! Это и есть семена, что бросил ты в душу каждого нынешнего человека, и прорастут они на благо потомков, всех последующих поколений!»

Когда Абай кончил говорить, ни единого возгласа не раздалось в ответ - так были поражены его слушатели, так непривычны были слова, произнесенные, к тому же, в самой обычной обстановке.

Абай не мог видеть лиц последних вошедших, что сидели за его спиной. Вдруг среди этих людей раздался голос человека, который был неприятен ему. То был не кто иной, как Шубар.

Он не изменил своей привычке - говорить громко, сдабривая свои слова лукавыми насмешками. Даже сейчас, когда все сидящие в доме чувствовали себя в каком-то легком полете, вновь обрели надежду, сидели улыбаясь, задумчиво опустив глаза, вдруг резко прозвучал, рассекая тишину, язвительный голос Шубара:

- Абай-ага, столь удивительно мне слышать ваши слова о светлом будущем, когда многие вокруг говорят о конце света! Как я был бы счастлив, окажись все это правдой! Только, прошу вас, поясните подробнее. Близко ли это светлое будущее, увидит или нет его кто-нибудь из ныне здравствующих, сидящих перед вашими глазами?

Сказав так, Шубар расхохотался, словно удачно пошутил, но никто из сидящих не поддержал его смех. Абай не ответил на его слова, даже не повернулся к нему, не обратил на него внимания. Взглянув приветливо на Сеила, он заговорил с ним, поскольку этот человек Абаю был гораздо интереснее ...

Гости разошлись в глубоких сумерках. Баймагамбет и Дар-мен напоили всех чаем на дорогу, приготовили для них сани и развезли по домам. Поздно вечером оба вернулись и вошли к Абаю, который коротал время в потемках пустой комнаты.

Дармен зажег большую яркую лампу, стоявшую на выступе печи, взял ее и перенес на стол к Абаю. Не успев сесть, расположиться поудобнее, лишь второпях опустившись на одно колено, он посмотрел на Абая так, что тот понял: есть у него какая-то важная просьба.

Аккуратно подстриженные усы Дармена были красиво закручены. В его умных, проницательных глазах светился беспокойный огонь, будто молодой акын был во власти вдохновения. Абай видел многих казахских юношей, писавших стихи, и всегда чувствовал в людях это великое пламя, которым сейчас горел Дармен.

В такие моменты он добивался от Абая всего, чего желал. О чем бы он ни спрашивал, Абай не мог ограничиться легким ответом. И сейчас, накоротке с наставником, Дармен поведал Абаю свою просьбу, которую хранил в душе весь вечер:

- Абай-ага, сегодня вы рассказывали о чем-то новом, не слыханном ранее. Мы не решились спросить, когда о том же дерзко заговорил Шубар. Однако этим заинтересовался и Абен, я тоже сейчас горю желанием узнать. Когда же наступит время, о котором говорили вы? Пусть даже не мы, но хотя бы наши дети - увидят его или нет? Сможет ли до своей кончины стать свидетелем этой светлой, счастливой поры кто-нибудь из нас, ныне живущих?

Задав свой нетерпеливый, трепещущий вопрос, Дармен застыл, глядя на Абая с мольбой. На миг задумавшись, Абай ответил:

- Поколение наших детей точно увидит. Возможно, некоторые из взрослых людей - тоже. Пожалуй, до этой поры доживут и хорошие, и плохие люди. Конечно, и хороший, и плохой получит свое, соразмерно благородным или поганым деяниям. Я желал бы, чтобы ты до того времени дожил. Возможно, ты и впрямь доживешь!

Последние слова Абай почему-то произнес с дрожью в голосе. Дармен всмотрелся в лицо учителя и увидел, что глаза его полны слез. Эти мудрые, глубокие глаза смотрели невидящим взглядом, и Дармен испугался резкой перемены, происшедшей с Абаем.

Он плакал, но это не были слезы скорби, они казались благими слезами милосердия, слезами, что стоят лишь в блаженных пророческих глазах. И там, будто в чаше родника, вдруг увидел Дармен, в тени глубоких размышлений о настоящем, - яркие отблески дум о будущем.

Рано утром, попив чая, заваренного еще ночью, Абай, Дар-мен и Баймагамбет сели в сани, запряженные парой коней, и спорым ходом доехали до двухэтажного дома Сулеймена, где квартировал Магаш. Расположенный сразу за базаром, дом этот и стал местом сбора каравана: со двора, поскрипывая на свежем снегу, вереницей выехали шесть саней. Последние сани закрывала большая, толстая кошма, поверх нее лежала еще одна кошма, поменьше. Это были сани Магаша.

Заметив Абая, кучер головных саней натянул было поводья, останавливаясь, но Абай, указывая в сторону городской заставы, откуда начиналась санная дорога в родные места, скомандовал:

- Не останавливайтесь! В путь!

И потянулась вереница саней к окраине города, минуя серые жилища жатаков слободки, взяв в середину каравана тяжелые сани Магаша...

Восходящий день обещал быть морозным, как и все прочие, вот уже много недель подряд. Сильный, порывистый ветер свирепствовал по всему тракту, с жутким гулом завывая в придорожных кустах и пронизывая путников холодом до костей.

Эта зима, с самого начала обрушившая на землю тяжкие снега и лютые холода, превратила степь в сплошное белое яйцо, пролежавшее под хмурыми небесами до самого марта. Снежный покров к весне оставался все таким же сплошным, не тронутым, слепил глаза и, выглаженный до блеска зимними буранами, застыл твердой заледеневшей скорлупой. Под толстыми сугробами была погребена прошлогодняя трава подножного корма.

В иные хорошие времена в марте месяце, к его середине, земля уже оттаивала где-нибудь на пригорках, днем степь дышала обнадеживающим теплом. А нынче не было еще никаких признаков прихода весны. Только смертная тень джута надвигалась на аулы.

Некоторые многолюдные аулы ощутили беду еще в декабре, когда небывалые снега обрушились на землю, неделями дул буранный ветер, выравнивая ровные лога и глубокие овраги сплошными сугробами. У хозяев к весне закончились запасы сена, скот начал гибнуть. Кое-где и люди начали умирать с голоду.

В загонах для скота, по углам, у глинобитных стен лежали наваленные друг на друга трупы павших овец, коров. По окраинам аулов зловещими горками громоздились околевшие верблюды - слабый молодняк и оголодавшие, вконец истощенные самки. Взрослые же матерые самцы уцелели, кормясь колючками чингиля и караганником, мощными ногами разрывая сугробы и добираясь до верхушек кустов. Днем они самостоятельно разбредались по окрестностям аулов, к ночи возвращались в теплые загоны. Степняки ценили этих животных, самых неприхотливых в еде, выносливых, стойких и совсем не сложных в уходе за ними.

Еще от далеких предков идет поговорка: «Верблюду стоит всего шесть раз наполнить себе рот, чтобы насытиться». В аулах остались в живых одни только сильные атаны - холощеные верблюды-самцы. Джут унес всех ослабевших овец и весь молодняк - жеребят, телят. Тех баранов, что остались еще в живых, хозяева подкармливали незначительными запасами соломы, сена. На подворьях оставались по одной, две лошади для обихода, остальных лошадей отогнали на дальние пастбища. Не имея о них никаких сведений, бедствующие люди сильно тревожились, но хранили в душе последнюю надежду, что лошади целы и вернутся к ним. О них только и могли с живым чувством говорить кочевники в эти окаянные дни.

- Нет, кони легко не поддаются джуту!

- Лишь бы трава осталась на земле - лошадь копытами раскидает снег, по брюхо вроется в сугроб, а до корма доберется! На добрую лошадь вся надежда!

- Стоит ей только найти траву под сугробом, лошадь не уйдет, пока не выест корм. Пусть даже закружит снежный буран!

- Е, какая скотина может сравниться с лошадью? Она как человек, у которого в руках топор и кайло.