Добрый путь тебе. Друг Магаш, Добрый путь в далекий Семей! Ты отцу привет передашь И поклон от верных друзей.

Дат, Абсамет, Майкан и другие казахи, стоявшие рядом, тихо внимали уверенному пению акына, зная, как хорошо, как искренне и точно он умел выразить себя и словами, и мелодией. Иные заплакали, горько вздыхая. Здесь, у могилы безвременно умершего Абиша, родилось и полетело вдаль послание дорогому для всех человеку, достойному сыну своего народа, безутешно скорбящему вдали.

Едва затянув свою песню, Жамбыл сразу собрался, выпрямился, прекратил плакать, но в голосе его осталось горькое эхо рыданий.

Мудрым словам своим всегда

Утешал он в печали нас.

Пусть не сломит его беда, Испытания трудный час! Горько думать, что нет орла, Расправлявшего крылья в полет... Многих мать-земля приняла.

Многих в лоно свое возьмет.

Далее стихи Жамбыла то оплакивали Абиша, то утешали отца. Когда Абай услышит его, он будет знать, что и здесь, на этой далекой земле, есть люди, разделяющие его скорбь. Печаль особенно остро терзает душу человека, если он одинок. Но Абай не одинок - он окружен великим множеством друзей, он - в самом сердце народа! Так заканчивалась эта песня-послание.

Ношу горя так трудно нести.

Одному - тяжелей во сто крат. Только ты не один в пути -Мы с тобою, наш друг и брат... Пусть осушит слезы твои Пламя жаркое нашей любви!⁶³

Сразу после похорон, как распорядился Абай, Магаш и его спутники покинули Алматы. Дорога до Семипалатинска заняла целых двадцать дней, несмотря даже на то, что друзья очень спешили, а дневки-ночевки в пути старались делать как можно короче.

То была пора весенней распутицы, дорога совсем разбита, движение - чрезвычайно медленно. Миновали Лепсинск, приблизились к Аягузу, из алматинской весны попали в протяженную зиму Арки, которой не видно было конца... От Аягуза до Семипалатинска дорога превратилась в грязевой поток, поскольку тут только что стаял снег.

Ожидая Магаша, Абай впал в глубочайшее уныние, ему казалось, что он стоит на вершине скалы, у края ущелья, в любой момент может сорваться вниз. Только сделать один шаг. Власть над утлым телом потеряна, он летит в бездонную пропасть. Нет ни сна ночью, ни покоя днем!

Его большое сердце, пораженное горем, как будто захлопнулось перед людьми: все это время он ни единым словом не обмолвился даже с самыми близкими - Дарменом, Баймагам-бетом, Какитаем.

Незадолго до возвращения Магаша, справив в ауле на Акшо-кы семидневные поминки по Абишу, затем еще целую неделю принимая людей, читавших молитвы, в Семипалатинск приехал Акылбай.

Абай с порога спросил его о Магыш, только затем поинтересовался состоянием Дильды и других близких. Акылбай провел несколько часов наедине с отцом, он обстоятельно рассказал о том, что происходит в ауле, и как каждый переживает общее горе. Абай слушал его молча.

Магыш часто впадает в беспамятство, вся исхудала и извелась, с ее лица совершенно спал обычный румянец. Поведав отцу о других близких, Акылбай замолчал. Абай понял, что у него есть сказать нечто еще, но не торопил его с вопросами. Так и есть: Акылбай начал бесстрастно рассказывать о словах Такежана на семидневках, о новой выходке Каражан во время вечерней трапезы, когда эти двое пришли прочитать заупокойную молитву по Абишу.

Говоря за дастарханом с Дильдой, Такежан косвенно обвинил Абая в смерти собственного сына. Сказал примерно следующее... «Абай посылает родное дитя учиться, считай, мытариться на край света, зная, что сын слаб здоровьем, вот и заболел он там. Кончил учебу, и хорошо. Зачем же надо было отправлять его на службу в Алматы - за деньгами? Ясно, что всех знаний не добудешь, всех денег не заработаешь. А наши предки и без грамоты вышли в люди, не служа русским, обрели в народе уважение, достойно правили людьми».

Абай смотрел на сына, слушал его и сам себе удивлялся: гнева и в помине не было. Услышь он что-то подобное раньше, позволь Такежан себе столь гнусные слова, Абай бы вскочил, словно тот посмел выстрелить в него. Сейчас все это казалось ему ничтожным. Так муха ползет по носу льва, а он лежит с переломанным хребтом. На слова Акылбая он лишь устало, холодно заметил:

- Придет Такежан на мою могилу да вместо горсти земли бросит в нее колючки чингиля.

Увидев, что отец не слишком расстроился от его сообщения, Акылбай рассказал еще об одном гнусном обвинении родственников. Дело в том, что отсутствие Абая и Магаша, главных мужчин аула, позволяло некоторым гостям допускать лишнее, дерзить всякими пакостными речами, что весьма тяжело перенесли женщины и дети. Но были и такие слова, от которых содрогнулись даже недруги, пришедшие на поминки.

Принялась ругать Абая, вслед за Такежаном, и его сварливая байбише Каражан. Ей поддакивала и чванливая, тупая жена Исхака - Манике. «Кого же будут оплакивать сородичи, мать и жена? - причитали они. - Хотя бы горсть земли положить на могилу своими руками! Почему сам не поехал? Почему не вернул домой его сразу, как он заболел? Даже корове ставят чучело теленка! Где могила, чему поклониться, ведь и колышка нет...»

То ли не ведали о решении отца привезти тело Абиша домой, то ли знали, но все равно обливали Абая грязью в его собственном очаге. Самая близкая родня - и те словно скрытые враги, чьи слезы притворны, а слова сочувствия - как проклятья!

Абай заранее знал, что найдутся злые языки, предчувствовал подобные слова. Но, подумав о неимоверной тяжести дороги в весеннюю распутицу, он, ни с кем не посоветовавшись, распорядился временно захоронить сына в Алматы. Уже тогда, наедине с самим собой, сказав «Аманат!» - понимал, что не дадут покоя не только ему, но главное - духу Абиша!

Теперь было ясно, что в своей печали аул на Акшокы нуждается в мужчинах. Сам Абай поехать не мог, ожидая Магаша. Не долго думая, он отправил в аул Какитая. Возле Абая из джигитов остался один Дармен.

Когда Какитай с Акылбаем уехали, Абай опять погрузился в молчание, переживая удар судьбы, тяжелее которого еще не было во всей его жизни.

Тем временем люди прослышали о горе Абая и потянулись к нему в дом. С утра до вечера шли потоком. Пришли грузчики из Затона, во главе с Абеном и Сеитом, наведались и городские торговцы, чиновники-толмачи, даже муллы, послушники медресе.

Абай не в силах был принять всех, но с многими разговаривал охотно. Когда решили побыть с ним рядом Сеил и Дамежан, отвлечь его и утешить, также заставить хоть что-нибудь съесть, он душевно встретил и проводил их. Приветил он также и Абе-на, который считал Абиша за вожака и друга, после событий, связанных с бегством Дармена и Макен.

- Спасибо, что пришли помянуть Абиша, - сказал Абай людям, пришедшим вместе с Абеном. - Не ради меня. Думаю, дух Абиша также благодарен вам и рад, что я сел вместе с вами за трапезу, рассеяв мою печаль.

Абен, хорошо понимавший все горе Абая и всецело разделявший его, так ответил ему:

- Мы тоже чувствуем себя осиротевшими! Кто из таких ученых людей, как Абиш, мог понять простой люд? В свое время он направил нас, повел за собой. Дармен и Макен нашли в нем опору и защиту.

Все сказанное Абеном было большим утешением, особенно трогали последние слова:

- О таком друге можно только мечтать! Славный ты наш, милый и родной Абиш! Как мы будем теперь без тебя?

Порой, когда Абаем всецело владели тяжелые, горькие думы, и он, по своей новой привычке, говорил сам с собой шепотом, то как-то внезапно, безо всякого его порыва к сочинительству, к Абаю подступали слова, и эти слова были стихами...

Стоило остаться в одиночестве, как приходилось выбирать одно из двух одинаково мучительных состояний - либо проливать слезы, истекающие с такой острой болью, будто не слезы это вовсе, а сама кровь, либо выплескивать эти слезы и кровь на бумагу.

Весь этот день то на устах, то на бумаге, - переписываемые или повторяемые снова и снова шепотом, появлялись слова: