Эти речи, а особенно - импровизированные стихи убедили Магаша в том, что Жамбыл - человек страстный, искренний, весьма прозорливый. Он попросил его спеть собственные творения, и все сидящие здесь присоединились к этому пожеланию. До самой полуночи в комнате звучал голос Жамбыла, мелодичные переборы струн его домбры.

Все в доме были спокойны, даже изрядно веселы, никто не знал, что в тот вечер, преподнося победителям в дар кавказский клинок, Абиш разговаривал весело со всеми и улыбался в последний раз.

.Снег сошел, почернела земля, но нынешняя весна оказалась скупой на погожие дни. Тяжелые серые облака курились на вершинах гор, порой спускаясь и нависая над городом, давя своей свинцовой тяжестью. Однообразной чередой шли унылые, пасмурные дни, будто специально стремясь прервать и без того слабое дыхание Абиша.

Голова его была ясной, но выглядел он теперь каким-то совершенно вялым, будто спал с открытыми глазами. Иногда он произносил несколько слов, но только едва различимым шепотом. Его глаза отзывались на любой шорох, движение, но разговора уже не получалось, он лишь просил иногда попить кумысу, слабо шевеля пальцами. Затем у него остались лишь два слова, которые он повторял изо дня в день, с нежностью глядя на Магаша:

- Мой Магатай!

Последние три дня он уже и этого не говорил...

Магаш безмолвствовал за столом в совершенном отчаянии, долго сидел в тишине, все повторяя про себя: «Сегодня? Завтра?»

Рука потянулась к бумаге, он стал бездумно записывать приходящие к нему стихотворные строки.

Где предел печали моей?

Кто душе возвратит покой?

Неужели в расцвете дней

Ты покинешь нас, дорогой?

Я не в силах произнести

Слово «смерть», о тебе сказать...

Пламя скорби горит в груди, И глаза мои жжет слеза⁶¹.

В тот же день, будто бы отец издали почувствовал, что жизнь Абиша подошла к самому краю, из Семипалатинска пришла телеграмма. Абай просил срочно сообщить о состоянии сына.

Абиш видел, как Майкан, быстро войдя в комнату, передал Магашу листок. Тот прочитал телеграмму сначала сам, затем -вслух, над кроватью умирающего. Абиш не промолвил ни слова, лишь указал глазами на черную книжицу, лежавшую на столике у его изголовья. Она была открыта.

Казалось, будто Абиш хотел сказать: здесь мой ответ. Ма-гаш взял книжицу, это был небольшой альбом для дневниковых записей, на раскрытой странице вилась чернильная арабская вязь:

«Ага, прощайте! Ухожу, не отдав должное. Ни мои мечты не сбылись, ни ваших надежд не оправдал. Магыш! Ты была моей радостью, любимой женой. Всей душой я был предан тебе! Поцелуй за меня Рахилю».

Это были последние слова Абиша, последние его мысли, которых он уже не мог произнести вслух...

Теперь в дом Абсамета потянулись люди, они приходили весь день, по два-три человека. Весть о том, что больной умирает, облетела весь город, и люди шли проститься с ним.

Пришел Дат, приведя с собой местного аргынца по имени Бакия.

- Разъезжал по разным местам, прежде не было случая проведать, - сказал Дат Магашу. - Вот, встретил Бакию, тоже образованный человек и ваш сородич, хочет он взглянуть на Абиша.

Магаш тихо сказал, что Абиш сейчас в очень тяжелом состоянии и беспокоить его нельзя.

- Все вижу, голубчик мой! Лишь бы только поправился, - сказал Дат, будто не понимая сути происходящего, и оба посетителя вышли из комнаты.

В городе жили люди родов Аргын, Найман, они служили толмачами в городской управе, в окружном суде, в конторе уездного главы. Те приходили прощаться небольшими молчаливыми группами.

О несчастье, грозящем дому Абсамета, прослышали и вероучители пяти мечетей: друг за другом пришли халфе и муэдзины в чалмах, пожилые послушники медресе. Какой-то чернобородый халфе, кривоглазый, с высохшими проваленными щеками, вышел из комнаты Абиша в переднюю. Он не заметил Утегель-ды, тихо сидевшего тут же, на стуле в углу, с довольным видом напялил кебисы, пробормотал, выпучив глаза: «Баракалла!»

Утегельды, и так уже до предела взвинченный, измученный скорбью, до смерти рассердился.

- С какой стати баракалла? - вскричал он. - Проклятый стервятник, трупоед! Что, прилетел со своим горбатым носом, падальщик вонючий, на запах мертвечины? Дать бы тебе по этому клюву, да лапы твои когтистые повыдергать!

Вскочив со стула, Утегельды все продолжал кричать, размахивая руками. Слова проклятия, как стрелы, летели вслед носатому халфе, пока тот в спешке убегал за дверь.

Последним, уже в глубоких сумерках, пришел Фидлер, долго сидел, опустив голову, у постели Абиша, сжимал его сухую ладонь, гладил бледный лоб... За весь свой последний визит к больному доктор не проронил ни слова, молча попрощался с Магашем, долго пожимая ему обе руки.

Всю ночь Абиш лежал в забытье. С первыми признаками тусклого рассвета он перестал дышать. Ни одного движения, ни единого знака страдания. Его бесценная душа, уже давно безмолвно трепещущая между жизнью и смертью, спокойно и тихо покинула этот бренный мир.

На телеграмму, пришедшую от Абая еще вчера, ответил Аб-самет. Коротко сообщив о происшедшем, он выражал свои соболезнования и спрашивал, как распорядиться с похоронами.

Абай ответил тотчас, срочной телеграммой, наверное, уже давно приняв это решение: он просил временно похоронить сына в Алматы, с тем, чтобы потом, когда наступят теплые дни и просохнут дороги, увезти Абиша в родные края и перезахоронить. Абаю было известно желание больного, которое передавал в письме Магаш: добраться до родных мест, а если и суждено умереть, то на руках отца и матери.

В день похорон неожиданно показалось солнце: небо, давно уже хмурое, пасмурное, просветлело и засияло чистой голубизной. Похоронная процессия тронулась от дома Абсамета, далеко растянувшись по Ташкентской аллее в сторону казахского кладбища, где в мерзлой земле уже вырыли могилу с боковой нишей. Тело, завернутое в саван, было худым и казалось маленьким, хотя Абиш был человеком значительного роста. Все знали, что хоронят человека с большим сердцем и чистой, ангельской душой.

Майкан и Утегельды положили тело Абиша на дно ямы и осторожно расположили в могильной нише.

- Аманат!⁶² - сказали они одновременно, и люди, стоявшие вокруг, в один голос повторили:

- Аманат! Аманат!

Это было слово горечи, скорби от тяжелой потери, беспомощной мольбы живых о милосердии, обращенной к черной холодной земле.

Очень много горожан пришло на похороны, с искренним желанием проводить Абиша, но Магаш понимал, что это все народ чужедальний, люди - не сородичи, не жители родного края, поэтому, выплакав сегодня утром в одиночестве все свои слезы, он вел себя сдержанно. Весь исхудавший, с серым лицом, он будто бы онемел в этот день и сам выглядел, словно больной.

Майкану и Утегельды он также наказал, чтобы строго держали себя в руках, что оказалось для обоих невозможно: рыданья, особенно в момент, когда они укладывали тело в нишу, готовы были задушить их.

Яму закрыли землей, люди собрались уходить, вдруг перед свежей могилой появился Жамбыл. С самого утра он был на выносе тела вместе с Абсаметом и Датом, и теперь обратился к Магашу со словами глубокого соболезнования.

Затем, горестно вздохнув, он помолчал. По его широкому лицу катились безудержные слезы, казалось, что горе сжигает его изнутри...

Спустя некоторое время после того, как Жамбыл заговорил, все поняли, что обращается он не к молодому Магашу, стоящему здесь, не к духу покойного Абиша, лежащего в сажени земли под ногами, но к далекому Абаю. От имени всех здешних казахов, дальних родственников, которых на кладбище собралось не менее двадцати человек, Жамбыл произносил слова утешения, сопереживания, адресованные скорбящему отцу. Постепенно его речь переросла в медленную песню, в импровизацию не в тоне плача и причитания, - но в ровную и сильную песню любви и скорби.