Смерть, ответь, как посмела ты Сына взять себе моего?
Когда Абен и его товарищи ушли, он опять сел за стол, продолжая выписывать и зачеркивать строки, один и тот же мотив, который преображался, изменяясь, пока не застыл в единственно возможном сочетании слов. Так сказал Абен, неожиданно подтолкнув и Абая к мысли: милый, славный Абиш был не только мечтой отца, но и других, не родных, людей, мечтой иного, более юного поколения, мечтой всего народа...
Я ушедшее замыкал.
Он глашатаем нового был. Все надежды я потерял, Ужас кости мой пронзил. Одряхлел я, стал стариком, В сердце боль - горячей огня. Горе длинным своим бичом По глазам хлестнуло меня.
Если бы смерть не унесла Абиша, то не только отрадой отца он мог стать, опорой родного аула, его домочадцев, близких людей, но верой и правдой служил бы народу, стал бы его светочем во тьме невежества. И теперь Абай исходил слезами не просто как скорбящий отец, но и как подвижник, радетель своего народа, каковым он и был всю жизнь, неся на плечах бремя не только главы аула, предводителя сородичей, но и тягот всех казахов, избранный на то самой судьбой.
Все обдуманно делал ты, Не обманывал никого.
Был отважным и смелым ты
И удачливым оттого.
Смерть, ответь, как посмела ты
Сына взять себе моего?1 64 радость поэтической удачи испытал Абай, но острую боль в груди, будто только что глотнул смертельного яда...
Одно утешало порой, хоть немного и ненадолго: в своем горе Абай не был одинок, причем не только казахи, сородичи близко к сердцу принимали утрату, но и многие инородцы, русские жители этого города. Искренне, не в пример некоторым «родичам», как те называли себя.
Павлов пришел к Абаю первым и три дня, с утра до вечера, был с ним неразлучно. Сразу после трагической вести Абай чувствовал себя особенно плохо, в какой-то миг подвело сердце, и он рухнул без сознания, упал прямо на руки Павлова, который не зря оставался рядом. Видя беспомощность Абая, горе и отчаянье, пожирающие его, словно зловещее внутреннее пламя, Павлов жалел его, как родного отца, успокаивал и утешал часами, пока они сидели в комнате вдвоем. Раз вышел, сходил домой, принес пачку писем.
- Ибрагим Кунанбаевич, это письма Абдрахима ко мне, - сказал он. - За последние четыре-пять лет. Вы увидите, какой высоты достигла его мысль. Думаю, это утешит вас. Сколько всего он познал, до каких благородных помыслов дошел, насколько взлетел умом и сердцем за столь короткую жизнь!
Письма сына Абай хранил под подушкой, аккуратно завернув их в вощеную бумагу.
Абиш переписывался не только с Павловым, но и с другими русскими, например, с Евгением Петровичем Михайловым, который знал все о его делах за последние годы, узнал и о болезни, смерти Абиша, прислал свои искренние соболезнования.
Старый друг Абая, человек прекрасной души, Михайлов был изгнан из Семипалатинска много лет назад и жил в стороне Зайсана, у отрогов Алтайских гор, порой странствуя где-то, порой занимаясь науками или сочинительством.
В своем письме он пытался утешить Абая, утверждая, что за свою короткую жизнь Абиш повидал, узнал больше, чем иной древний старик. Он также рассказывал о детстве Абиша, о его проделках в начальной русской школе, куда сам и привел его за руку. В те первые дни аульный мальчик дичился людей, боялся самой школы, обнимал Евгения Петровича, словно родного отца.
Все это бывший учитель описал прекрасным языком, сумев не только утешить Абая, как Павлов, но и натолкнуть на столь глубокие размышления, что и его слова отозвались новыми стихами, полными мысли, чувства и в то же время - лаконичными, скупыми...
Жил он вовсе не напоказ, Умудреннее старца был. Беспокоился он о нас, Об оставшихся он грустил.
Хотя Абай подолгу и был один, но это нельзя назвать одиночеством: он как будто разговаривал с живым Абишем, что стало ежедневной, ежечасной привычкой. В те скорбные дни из-под его пера вышло множество сокровенных строк, пока еще никем не читанных, посвященных Абишу и только ему, словно бы Абиш жил и умер лишь для того, чтобы появились на свет эти великие стихи.
Наконец, приехал Магаш. Три дня они провели вместе. Абай узнал обо всем, что произошло в Алматы за зиму, все об Аби-ше, вплоть до его последнего вздоха. Все его желания, мечты и надежды легли теперь на душу Абаю, и мистическое вдохновение, болезненная радость творчества, смешанная со слезами и кровью, охватили его сердце с еще большей силой.
Магаш передал Абаю и черную книжицу, где была запись, адресованная отцу, и последнее послание к Магыш. Нельзя было точно сказать, когда он написал эти слова: Абиш показывал свой журнал вскоре после русской Масленицы, когда гнедой иноходец выиграл скачки, но к тому времени больной уже был обессилен, не было у него сил взять в руки перо. Скорее
всего, эти строки он написал раньше, с тем, чтобы передать их отцу и супруге в последние часы жизни...
Эти печальные слова тяжело ранили сердце Абая и так же, как всё в эти дни, сгорев в его душе, восстали стихами.
Дальнозорок, умен и смел, Он судьбу свою точно знал, Ей бесстрашно в лицо глядел, Но от нас это все скрывал. Знал, что мало осталось жить, Не хотел пугать никого.
То, что он не успел свершить, В завещании есть его.
Самые сокровенные мысли выплескивал акын на бумагу вместе со слезами, вспоминая долгий разговор наедине с Мага-шем, ни перед кем из людей не обнажая так свою душу.
Двадцать семь! Только двадцать семь!
Сын мой, мало ты прожил лет... Ведь известно разумным всем, Что другого такого нет.
Эти слова Абай адресовал людям молодым, по праву ставя своего родного сына в пример целому поколению, и далее, воспевая прекрасное создание, находил в себе такие глубины отцовских чувств, которые раньше были ему неведомы.
Не стремился к богатству он. Лжи и чванства не признавал. Он оставил свою семью, На земле он не долго был, Но короткую жизнь свою Он познаньями удлинил.
Перед ним расстилалась ширь Всех просторов и всех времен, Крым, Россия, Кавказ, Сибирь -Все пределы изъездил он.
Как комета с большим хвостом, Появился он и исчез1.
Прежде Абай имел привычку с кем-то делиться только что написанными стихами: он вслух читал их близким или передавал Магашу, Дармену, Какитаю, иногда отправлял Кишкене мулле. Теперь же писал и клал в шкатулку, либо держал, перечитывая и переправляя, у изголовья, под подушкой. Это были его личные душеприказчики, и он не показывал их никому.
Впрочем, подобную тайну сохранить было трудно: когда Абай покидал комнату, Дармен тотчас устремлялся туда, находил его новые стихи и переписывал в свою тетрадь. Уединившись с Ка-китаем, они читали их, затверживая наизусть. Когда приехал Магаш, они прочитали стихи Абая и ему.
Читали они Магашу и свои стихи, и его собственные, которых Магаш уже не помнил, поскольку писал их у постели Абиша и сразу отправлял домой.
С начала болезни и Дармен, и Какитай, и Акылбай написали немало стихов. У всех этих опусов было одно общее свойство, которое первым заметил Абиш. Все стихи, написанные в этом году, включая творения самого Абая, стали заметным образом меняться. Абиш считал, что в этом повинно влияние русского поэтического примера, о чем и сказал Магашу, а тот, в свою очередь, поделился этой мыслью с остальными пишущими джигитами из круга Абая.
Разговор этот состоялся пока не в присутствии учителя, молодежь еще не осмыслила этот факт, и Абаю решили ничего не говорить.
Да и сами недолго размышляли над этим обстоятельством, вспомнив лишь, что теперь все они не то чтобы перестали предаваться горести и печали, но по-другому стали излагать свои чувства.
Особенно слышалось дыхание правды, ясно ощущался иной голос в одном стихотворении, что написал Магаш после кончины брата, привез и отдал в руки Дармену и Какитаю...
Вырастет Рахиля без отца, Будет тосковать по тебе.
