Итак, более десятка байских сыновей сошлись в ночном на равнине Каскабулака. При них были нукеры, бессловесное оружие, живые шокпары, готовые действовать в любую минуту по велению хозяина.

В эту ночь Азимбай, созвавший своих друзей, замыслил недоброе. Жатаки, которых всей душою ненавидел Азимбай, расхвастались, что у них вырос небывалый урожай: «Нынче жатак будет завален пшеницей». Голодранцев следовало хорошенько наказать...

К полуночи табуны были подогнаны к пастбищам близ колодца Тайлакпая. Дни и ночи напролет перетиравшие в зубах сухую, жесткую степную траву, кони почуяли свежую зелень луговой отавы и в молчаливом возбуждении двинулись вперед. Возглавлял ход тысячного табуна Такежана гнедой с белой отметиной во лбу, могучий вожак. Словно наверняка зная, что скоро ожидает их небывалое великое кормление, жеребец вышагивал, не задерживаясь, высоко подняв голову на крутой шее. Увидев это, Азимбай отъехал из табуна в сторону, подозвал к себе других молодых мырз.

- Оу, теперь мы можем отдохнуть. Слезайте с седла, полежим на травке. У коней нет пут, слов они не разумеют. Пойдут своими ногами туда, куда захотят. Мы им мешать не будем. А наутро их всех соберем! - сказал Азимбай и зловеще засмеялся, тем самым открывая для своих дружков, что он задумал.

Все они молчаливо одобрили. Лишь один из молодых нукеров Такежана осмелился сказать:

- Е, а ведь там посевы! Жалко ведь.

На что Азимбай, сначала обложив джигита матом, отозвался руганью:

- Ты! Лежи себе и помалкивай! Из-за каких-то там посевов наши кони не должны пастись, что ли?

Кичливый Ахметжан и горластый Мака также стали ругаться.

- Тайири! Нашли себе занятие - граблями махать, землю царапать! Наши предки никогда такой пакостью не занимались! - распалился Мака.

- Стыдно жить рядом с этими жатаками! Выселить бы их куда-нибудь, проходимцев! - поддержал его Ахметжан.

- Е, надо им сказать: «Негоже рыть землю, как собака лапами, накликая беду!» И пару раз сделать так, чтобы их дело пошло псу под хвост, - они и сами откочуют, куда подальше! -сказал Азимбай, сойдя с коня и развязывая пояс.

Остальные последовали его примеру. Освободив коней от узды, расседлав, пустили их попастись. Сами, положив седла под головы, улеглись на землю.

- Не то, чтобы откочевать, - побредут пешочком эти голодранцы, которые сейчас жужжат у нас под ухом, покоя не дают! - добавил свое Акылпеис.

Выразив удовлетворение глубоким вздохом, Азимбай пробормотал что-то, потом тихо засопел, погрузившись в сон. Остальные вскоре тоже уснули. Но мирный ночной сон их по истинному значению был страшнее поджога, ужаснее дневного преступления, совершаемого над слабыми, беспомощными людьми. Этот спокойный сон десяти молодых баев вскоре должен был породить неслыханную жестокость, - хуже убийства человека или грабежа мирного аула.

А что же ночной табун, отпущенный пастись на свободе? Конь - воистину благородное существо, не умеющее замышлять зло!.. Знали бы эти славные, добрые животные, что сейчас их превратили в орудие вражды и ненависти, в беспощадный степной пожар... Табуны коней широко разошлись по хлебным полям, представляя собою тысячеголовое прожорливое чудовище, надвинувшееся необъятным черным телом на высокие хлеба и грызущее своими неисчислимыми зубами хлеб надежды голодных стариков и детей. Впереди табуна по-прежнему находился могучий вожак с белой звездочкой на лбу, и это белое пятно светилось в темноте, как единственный глаз чудища, вторгшегося в поле. Темно-гнедой гигант-жеребец, словно вождь, привел на влажные от ночной росы густые хлеба двадцати делянок тысячное войско нежеребых кобылиц и годовалых стригунков. Но было что-то воровское в поведении коней, совершающих потраву на ночном хлебном поле. И жеребцы, и кобылицы косяков, и юные стригунки - пожирали хлеба, не издавая ни единого звука. Не было слышно даже обычного пофыркивания лошадей, пугливого ржания жеребят. Порою в темноте звучало лишь утробное конское храпение, выражавшее полное довольство от столь обильной еды. Казалось, кони переговариваются между собой об этом.

Одни поедали только вершки злаков, обрывая колосья, другие опускали свои головы и хватали пшеницу за середину стебля, выдергивали целый пучок из земли. А молодые кобылы и годовалые стригунки, впервые увидевшие такую пищу, хватали зубами у самых комлей и выдергивали стебли с корнями, с землей. Слегка пожевав свежую соломку, они выплевывали ее на землю и втаптывали туда копытами зрелые колосья. Но, несмотря на огромное ночное кормление, над полем стояла тишина.

Но вот прошло время, и кони насытились. Входившие в поля с одного края, широкой лавой, они оказались где-то на их середине. Молодые упитанные жеребцы, наевшись до отвала, начали играть. Теперь они не старались беречь тишину, а с визгом наскакивали друг на друга, лягались, начали носиться по полю. Некоторые стригунки, расшалившись, валились на землю и перекатывались с боку на бок. И нежные колосья, накануне днем бережно обойденные руками детей, теперь оказались на земле, втаптываемые тяжелыми копытами лошадей...

Люди из переселенческого обоза, поднявшись на рассвете и приготовившись тронуться в путь, ждали проводника Канбака. Он же, не сразу найдя свою лошадь, далеко ушел от дома и немного задержался. Выйдя на пригорок возле посевов, Канбак увидел весь творившийся на них ужас - и беспамятно завыл, зарыдал в одиночестве.

В это время из аула в сторону полей направился Даркембай, поднятый с постели смутным беспокойством. Вслед за ним на дороге появилось несколько старух, среди них Ийс. Они решили набрать немного пшеницы к утренней трапезе. Когда толпа старых людей вышла за край аула и направилась к полям, вдруг они увидели стремительно несущегося навстречу им человека. Он кричал, подвывая, в нем узнали Канбака. И все поняли, что случилась какая-то беда.

Вскоре толпа с криками устремилась назад к аулу. Из двух соседних жатакских слободок выбегали навстречу люди. Аулы сразу наполнились криками и плачем детей, которые первыми чуют большую беду. Отчаянно ревя, цепляясь за подолы, дети бежали вслед за матерями. Громкие крики и плач, отчаянные проклятия, угрозы звучали над аулом.

- Изверги! Чтобы Кудай вас покарал!

- Смерти мало для этих зверей!

- В огне сгореть бы вам, иргизбаевским отродьям!

- Проклятые! Чтобы все кони ваши сдохли! Чтобы умылись слезами ваши потомки!

- Захлебнитесь, кровопийцы, слезами сирот!

- Это же враги! Только лютые враги способны на такое злодейство!

К Базаралы пришли Даркембай, Канбак, Абылгазы и другие мужчины. Ярость и гнев переполняли всех.

Базаралы лежал одетым, словно собрался в дорогу. Но встать с постели он не мог. Исхудавшее лицо его было безжизненно бледным. Долго он не мог вымолвить ни слова.

Когда вошли главенствующие джигиты аула, он укрепился духом и непреклонным голосом сказал:

- Бедный мой народ! Чтобы кровью умылся твой враг! Но хватит причитать и плакать! Придите в себя, несчастные! Абыл-газы, а ты что согнулся весь? Очнись скорее!

Обведя решительным взглядом круг крепких джигитов перед собой, Базаралы приподнял голову с подушки, превозмогая боль.

- Возьмите поводья-уздечки, арканы-веревки и, пока кони еще на потраве, поймайте тридцать самых лучших лошадей и приведите сюда, - стал он распоряжаться. - Жа! Сегодня такой день, когда уже не поймешь, - лучше быть живым или мертвым... Нам отступать некуда. Двадцать делянок было у нас, на шестьдесят очагов. Каждая делянка стоит полторы лошади. Значит, кун за потраву всех делянок составит тридцать лошадей. На две семьи - одна лошадь. Это самое меньшее, на что мы пойдем, когда будем судиться. Идите быстрей за лошадьми! Они нам еще очень скоро могут пригодиться. Думаю, дело не обойдется без драки. Абылгазы, идите захватите лошадей! Если вы этого не сделаете, то больше не называйте себя людьми!

Даркембаю такое решение пришлось весьма по душе. Быстро собрав людей, кинулся к полям, - и вскоре тридцать крепких коней стояли на привязи возле юрт жатаков. Не расхола-живаясь, ожидая худшего, Даркембай распорядился оседлать захваченных лошадей.