- Есть у меня дело к одному человеку в том ауле. Пожалуй, пойду, передам через брата.

«Дело», о котором якобы вспомнил Утегелды, было все то же: подбежав к керме, он положил ладонь на колено Баймурыну и тихим голосом передал жене Мусабая послание: пусть вместе с Магрипой побыстрее возвращаются в аул, поскольку сюда прибыли важные гости.

- Скрипку, конечно, тоже не забудь, - добавил Утегелды.

Баймурын привез скрипку после полуденного намаза. К тому времени уже сварилось мясо. Вскоре в аул въехала повозка: в ней сидела жена Мусабая и ее подруги - молодые замужние женщины и девушки. Магрипа была среди них. Гости знали, что Мусабай женат на сестре Азимбая, и рослая молодая женщина, которая быстро вошла в юрту и учтиво поздоровалась с гостями, была удивительно похожа на своего брата: румяные, горящие здоровьем щеки и упрямо вздернутый нос. Следом появилась девушка-прислуга, также приехавшая с нею, она внесла корпе и чапан. Когда служанка на мгновенье распахнула кошму в дверях, Абиш издали увидел Магрипу: она медленно шла к себе, держа ладонь на отлете, будто рвала высокие цветы. Ее большая белая юрта стояла на самом краю аула, красноречиво свидетельствуя о стремлении Сулеймена, отца Магрипы, к уединению и покою.

По традиции не принято сразу уезжать из аула, где специально для гостей режут жеребенка, - следует остаться на ночь. Вдоволь наевшись свежего мяса и напившись чаю, гости вышли наружу. Длинный летний день уже клонился к закату. Керме была пустой: всех коней уже отогнали на пастбище, а упряжь и седла сложили в большую кучу у гостевой юрты, что стояла тут же, по соседству. Обо всем этом позаботились Мусабай, Нурта-за и другие джигиты. Добряк Нуртаза, особо славившийся своим гостеприимством, доводился Мусабаю племянником, но был при этом почти ровесником своего дяди.

В тот поздний час, когда все жители аула закончили вечернюю трапезу и приступили к долгому чаепитию, в совсем уже сгустившихся сумерках зазвучали первые песни: в просторной юрте Мусабая началось веселье. Весь этот большой аул, едва успокоившись после дневного шума, слушал звуки скрипки. Ее нежный, протяжный голос возвещал о начале праздника. Было видно, как от юрты к юрте перебегают молодые джигиты и девушки-служанки, чтобы сообщить о том, что подошло время кюя - пора сладкозвучных песен. Жена Мусабая тотчас послала девушку ко всем своим абысын¹¹, сказав, что их зовет младший из братьев. Приглашение от имени Мусабая было передано и Магрипе.

А скрипка тем временем звала сама по себе: из юрты доносились красивые и нежные, в темноте таинственно звучащие русские вальсы - сначала «Лесная сказка», затем - «Над волнами»... Вот торжественно и бодро взмыл военный марш, а после - поплыла над аулом нежная, чарующая, обворожительная мелодия мазурки.

В чьих же внимательных руках так проникновенно пела скрипка? Музыкантом был, конечно же, Абиш! Он играл, сидя у стены юрты, откинувшись к высоко сложенным стопкам одеял и подушек, так как почел за неучтивость для незнакомого, щедрого на гостеприимство аула играть, стоя в самой середине тора.

Но не только музыкой был полон летний вечер. Четверо джигитов, хранивших общую тайну, слышали снаружи за войлочной стеной звуки, происхождение коих не вызывало сомнения... Это был тонкий, тихий и мелодичный звон, как бы подыгрывающий скрипке Абиша. Так может звенеть только один предмет на земле - девичья шолпа из чистого серебра! Дармен и Магаш, Какитай и Утегелды переглянулись и заговорщически подмигнули друг другу. Вскоре за стеной послышались тихие голоса, сдержанный смех. Джигиты напрягали свой чуткий слух, понимая особое значение всех этих звуков, и часто поглядывали на дверь. И вскоре в юрту стали входить. Сначала появились дети - подростки и совсем маленькие: старшие вели их за руку. Лицо ребенка яснее всего отражает черты нации. Все они были несколько иные, нежели казахские дети - волосы рыжие или русые, глаза большие, лица светлые, веснушчатые, с задорными, вздернутыми носами. Кровь предков дала хорошую молодую поросль, столь же красивую, как и их отцы, столь же стройную и крепкую.

Следом за детьми вошли девушки. Та, что шла впереди, была самой высокой, самой светлоликой. Настоящая красавица! Серые глаза сияли на ясном румяном лице, в окружении черных волос, а густые брови и длинные косы делали ее еще пленительней. На подбородке обозначалась едва заметная, волнующая ямочка. Длинные пальцы, казалось, были созданы для нежнейших музыкальных инструментов.

Другие, что шли за нею следом, хоть и походили своим родственным обликом на нее, выглядели все же просто-напросто красивыми подростками, обычными девушками на выданье из ногайского аула - терявшимися в тени истинной большой красоты.

Это была Магрипа. Абиш тотчас опустил скрипку, и в юрте воцарилась тишина, нарушаемая лишь мелодичным звоном серебряных шолп. Абиш заметно покраснел, раскланиваясь у стены, неловко задел локтем подушку... Тут же все заговорили, вразнобой приветствуя вошедших. Молодая жена Мусабая и сам хозяин, его жиен Нуртаза, весельчак Утегелды и остальные аульные люди вскочили со своих мест, проводя гостей на тор. Магрипа казалась смущенной оттого, что все глаза были устремлены на нее. Белоснежная улыбка ее сверкала в свете ламп, словно жемчужное ожерелье. Абиш увидел, как гибка и красива ее неторопливая походка, когда она шла на тор, усаживаясь рядом с Мусабаем. Другие девушки не стали проходить к тору и, разделившись на два разноцветных ручейка, сели ниже нее.

Едва девушки успокоились на своих местах, устроившись удобнее, как в юрту вошли четыре немолодых женге - их матери. Гости на торе с готовностью потеснились.

Эти женщины были больше похожи на казашек, чем дети и молодые девушки, - не такие рослые, как они, но все же дородные, круглолицые и крепкие. Черноглазые, чернобровые, лишь некоторые рыжеватые - все как одна повязали на головы белые кимешеки, щедро украшенные позументом с богатой вышивкой. Это были жены, взятые татарами из казахских аулов.

«Ай да зорок был тот ногайский купец! Не скажешь, что не заметил он самых видных казашек, - подумал Магаш, украдкой разглядывая женге и находя в их лицах все больше казахских черт. - Похоже, все здешние торговцы хорошо справились с выбором наших степных красавиц!»

Тут Утегелды, помнящий свою роль шутника и балагура, принялся развлекать вошедших:

- Е, байбише! Вот уж расстроили все наше веселье эти почтенные байбише! Неужто они напугали нас, бесстрашных джигитов, что так хорошо и скромно тут веселились? Даже скрипка наша замолкла! - сказав так, он притворно нахмурил брови и якобы сердито посмотрел на полную, розовощекую Турай, то-кал рыжего Мусы.

Байбише Турай не осталась в долгу и, снисходительно улыбнувшись, чуть показав свои чудесные белоснежные зубы, сказала:

- Айналайын, Утеш, не трепещи от страха! Пусть и скрипка ваша опять наберется храбрости! Ведь ее прекрасная музыка и вела нас сюда через весь аул. В чьих же руках трепетала она? Уж не в твоих ли, голубчик мой, милый Абиш? Что ж - сыграй нам еще! - закончила Турай, одновременно прося и повелевая.

Она имела полное право так по-матерински шутить с гостями, поскольку считала их всех своими торкинами¹² - ведь она был не кто иная, как дочь Байторе из рода Торгай.

Утегелды, в свою очередь, тоже мог назвать Турай матерью.

- Алакай¹³, джигиты! Давайте сыграем, коль просит наша апа, - и, сидя на корточках, он прикинулся, будто играет на скрипке, снизу вверх глянув на Абиша, чем изрядно рассмешил и гостей, и хозяев.

Все это вместе - и шутка Утегелды, и последующий всеобщий хохот - окончательно сломило ту неизбежную неловкость, что всегда возникает в первые минуты большого собрания. Абиш, на которого все теперь смотрели с радостным ожиданием, объявил, что музыканту сподручнее играть, стоя в самом центре. Испросив разрешение у почтенной публики, он шагнул на тор и встал прямо напротив Магрипы... Мелодия, которая тут же полилась из его скрипки, была ритмична и трогательна, виртуозна красотой своих переливов и то же время - проста и чувственна, легко проникающая в самые глубины души.