Абай помолчал, отпил кумыса и продолжал, несколько возвысив голос:
- Да такому крепкому, сильном джигиту, как Мынжасар, под стать железо гнуть! Он не ленивец какой-то, не лежебока. Думаете, легко одному целый месяц идти в далекий Тарбагатай к му-рынам? Нет, это не ремесло лентяя - днем и ночью пробираться крадучись, словно голодный волк, узнать холод, усталость и мучения, переживать опасности и, наконец, угнать целый табун лошадей! Так может вести себя только смелый и сильный человек. Где ж еще ему приложить свою силу в наших краях, если тут нет ни торговли, ни земледелия, ни фабрик и заводов? Как ему заработать на хлеб? Разве что и вправду пойти в слуги-малаи или пасти чей-то скот. Мынжасар, как и многие другие казахи, просто задавлен голодом, нищетой.
Слушатели переглянусь: похоже, слова Абая задели их за живое.
- Именно оно - это безысходное, беспросветное существование и толкает кочевников на воровство, - продолжал он. - Что и позволяет обвинить в преступных наклонностях сразу весь наш народ. Бездушные городские чиновники, чьего ума только и хватает на то, чтобы брать взятки, говорят: казах - барымтач, казах -конокрад, казаху только и надо - украсть. И жандарал, и каждый, кто сидит в конторе корпуса, бездумно этому верят. Они хоть раз задумались, отчего так происходит? Могут ли они хотя бы на миг понять горькую правду степи, которой правят? Нет, не посочувствовать, не разделить нашу боль! А просто узнать истинное положение дел. Неужто одним лишь воровством полна казахская степь? Разве его не предостаточно и в других краях, где процветают города, а в городах - ремесла, фабрики и заводы? Разве мало на всем свете тюрем и каторг? Все они, всюду - полны преступниками.
Абиш неотрывно смотрел на отца. Это были сильные, смелые слова. Он сам не раз думал об этом холодными петербургскими вечерами. Что там европейские лекари, мыслители? Что они знают об этой жизни, дороже которой нет ничего на свете?
Меж тем отец продолжал:
- Я не говорю о тех достойных людях, которые жизнь положат, чтобы бороться с этой жадной властью. Но ведь не только они сидят в далеких острогах, а больше - простые воры да разбойники. Не те же ли это самые Мынжасары, если задуматься? Не от тяжести ли жизни, не от ее несправедливости стали они Мынжасарами? Ну а цари да акимы только и знают, что судить и наказывать этих отчаявшихся людей. Нет ни сановника, ни закона, желающего понять, каковы истинные, глубинные причины их преступлений. Вот почему мысль, высказанная Ломбро-зо, будто бы и с научных высот, меня рассердила! Если бы так сказал какой-нибудь бессердечный торе, это было бы ясно. Но к чему сей якобы просвещенный муж, да от имени самой науки, невежество пополняет невежеством, а жестокость - злом?!
Так закончил Абай свою длинную и страстную речь. Пока он говорил, Абиш не раз менялся лицом, ерзал на месте, то ставил свой кумыс на дастархан, то снова брал его в руки, быстро поднося пиалу к губам. И теперь, словно объясняя свои горячие, порывистые движения, он разразился внезапной шуткой:
- Итак, сегодня, на джайлау в ауле Оскенбая знаменитый врачеватель и философ Ломброзо получил самый тяжелый, самый сокрушительный удар в своей жизни. И нанесли ему этот удар двое: казахский акын - Ибрагим Кунанбаев и матерый казахский вор - Мынжасар, - торжественно объявил Абиш.
Абай крепко обнял сына и прижал его к груди - он был рад столь вольной шутке.
Абай давно заметил, как тяжело Абишу сидеть без дела в ауле. Дармен, также понимая это, посоветовал ему отправить сына куда-нибудь на несколько дней: пусть, например, съездит с друзьями посмотреть пещеру Коныр-аулие, что по ту сторону Чингиза. Посещение столь дикого и загадочного места должно бы помочь джигитам развеяться и отвлечься. Перед самым отъездом Абиш зашел к Абаю, попить на дорогу кумыса. Сейчас же, собираясь в путь, он уже был в легком чапане и в тобык-тинском тымаке. Абай с нежностью посмотрел на сына и его душу переполнила отцовская гордость. Тут же вспомнились ему собственные, когда-то давно сочиненные стихи:
Учись, мой сынок, - завет мой таков -Для блага народа, не для чинов...
Видать, не зря он написал тогда эти строки: Абиш - настоящий сын своего отца! Теперь уже ясно, что юноша оправдает его надежды. «Дай Бог ему здравия! Пусть он порадует не только меня, но и станет гордостью всего нашего народа. Как знать, может быть, он будет первой ласточкой нового поколения, сильного и честного, которому суждено принести свет знания в неграмотную степь!» - с такими мыслями Абай ласково посмотрел в лучистое, красивое лицо Абиша, словно благословляя его.
«Я был бы самым счастливым отцом на свете, - продолжал он радоваться про себя, - если мой сын честно станет трудиться на благо своего народа, а мне суждено будет дожить до тех дней, когда он заслужит славу на этом поприще. Вот истинное счастье в жизни - быть отцом такого сына!»
Все эти мысли озарили его душу, словно лучом внезапного света: счастливый и радостный, вышел Абай из юрты, бодро шагая рядом с сыном, чтобы проводить его.
Был самый полдень хорошего, солнечного дня. Невдалеке уже стояли джигиты, Магаш и другие, - каждый возле своего коня. Прекрасно объезженные скакуны нетерпеливо перебирали ногами, остро поблескивали стремена. Увидев Абиша, юноши разом запрыгнули в седла, и вот уже кони тронулись скорым шагом, быстро переходя на укороченную рысь. Абай долго смотрел вслед быстрым всадникам, исчезающим в белой пыли.
Прошло часа два или больше - пестрая группа верховых джигитов скакала на запад, в сторону Коныр-аулие.
Выходя на ровное место, юноши не упускали случая посоревноваться в скачке, с криками подстегивая коней. Вскоре перед глазами поднялось каменистое взгорье, заросшее арчой. Достигнув его гребня, путники увидели далеко внизу большой аул, его многочисленные юрты рассыпались на просторном густом разнотравье.
Едва почуяв вдали при ауле других лошадей, своих полудиких собратьев, холеные кони под джигитами тотчас навострили уши. Самые молодые, еще не забывшие табун, даже тоскливо заржали. Конь Абиша, золотистой масти, выделялся своей необычной, черной как смоль гривой, он шел грациозно, то становясь поперек дороги, то переступая ногами и закусывая удила. Голову юноши покрывал легкий черный тымак, какие носят юноши-джигиты, на плечах красовался просторный серый чапан из дорогой, тонкой материи, с воротом, обшитым широкой полосой коричневого бархата. По совету отца Абиш уже снял и спрятал в сумку шинель и картуз, а белый китель юнкера не был виден под чапаном, но его все равно выдавали блестящие хромовые сапоги и звонкие шпоры, часто мелькавшие на солнце.
Абиш невольно замешкался, когда перед его взором открылся чужой аул, но по всему было видно, что Акылбай и Кокпай, возглавлявшие группу, уже решили не объезжать его. Абиш оглянулся на джигитов, подстегнул коня и крикнул через плечо:
- Едем дальше!
Магаш, Дармен и Какитай отозвались одновременно: похоже, они еще раньше сговорились насчет незнакомого аула.
- Давайте-ка и мы спешимся тут, да попьем кумыса, а там и поедем! - услышал Абиш.
То, что они видели перед собой, трудно было назвать единым аулом: слишком уж он был большой и необычный, прежде всего, тем, что здесь стояло великое множество просторных белых юрт.
В тех аулах, что прежде видывал Абиш на джайлау, богатые белые юрты можно было по пальцам сосчитать, а жилища простых казахов - все сплошь серые или даже черные, убогие. Здесь же эти печальные лачуги скотников и пастухов были разбросаны по окраинам аула, растянувшегося вдоль реки на расстояние целого перехода жеребенка-стригунка. В середине селения красовались большие белоснежные юрты, их было много - семи-восьмиканатных, стоящих близкими рядами, а то и вперемежку, чистые, будто накрытые недавно, в один и тот же день, одним и тем же дорогим войлоком. Казалось, все эти юрты состязаются в своей белизне, то ли друг с другом, то ли с самими облаками. К тому же, все они, словно брачные отау, были украшены по боковине разноцветным сукном и бархатом. Странный, доселе не виданный аул!
