Абай не видел никого другого вокруг, какое-то время пребывал в состоянии полного замешательства.

Абиш, в белой военной форме, в погонах юнкера, сейчас, после родительских объятий, сделался сущий ребенок, и со звонким смехом, сверкая начищенными пуговицами юнкерского мундира, закрутился в вихре объятий и поцелуев родни, среди белых головных платков своих матерей, соседок и соседей, многочисленных тетушек-женге, среди стариков и старух. Однако фуражку с блестящей кокардой предусмотрительно держал в руке. Все с большим любопытством осматривали эту фуражку, белый мундир, ярко сверкающие на нем медные пуговицы.

Его редковатые, гладко зачесанные каштановые волосы были припомажены. Широкий, рано начавший лысеть лоб был ясным, открытым. Абиш был строен, тонок, изящен. С заметным, красивым, прямым носом, в своей юнкерской форме, которая так шла ему, Абдрахман был очень красив. На губах, тонкого рисунка, играла добрая юношеская улыбка.

Долгие объятия, лепет приветствий со слезами на глазах, ласковые, добрые пожелания счастья от матерей и старших тетушек. Благословения стариков-соседей... Все хотели сказать ему доброе слово.

- Жаным, душа моя, ну, как доехал?

- Свет мой ясный! Пусть дарует тебе Всевышний здоровья!

- Опора наша! Как долго пришлось тебя ждать!

- Айналайын, Абиш! Солнышко мое!

- Радость-то какая для твоих родителей!

- С благополучным прибытием, родной!

Теплые слова, приветливые восклицания, умилявшие всех, кто их слышал, сопутствовали Абишу до самого входа в Большую юрту.

И вот уже уселись все на торе, Абай внимательным взором окинул лицо сына, спросил:

- Что-то ты похудел, Абиш. Здоров ли?

И тотчас подхватил Кокпай:

- Может, знания в этом городе дают хорошие, а вот еду, видимо, неважную! Вон, высох весь, как жердь!

Отец начал расспрашивать Абиша про учебу в Петербурге. Оказалось, он поступил в Михайловское артиллерийское училище не по доброй воле, но ввиду вынужденных обстоятельств. Он хотел учиться в Политехническом институте, однако не получилось. И Абиш, улыбнувшись, напомнил отцу строки его стихов:

- Учись, мой сынок, - завет мой таков -

Для блага народа, не для чинов... -

Ага, я не забыл эти ваши слова! Конечно, хотелось в политехнический, но в прошлом и нынешнем году возможности такой не было... Придется некоторое время поучиться в этом училище. Закончу его - буду думать о дальнейшем образовании.

Чуткий Абай не стал выяснять подробности, он молвил спокойно:

- Науки плохой нет. Для таких как мы, жаждущих знаний, любая наука бесценна, как золото. Свет мой ясный, ты только учись, набирайся знаний, а родители твои слова не скажут против, веря, что любые науки пойдут тебе на пользу. Нам одинаково будет дорого, сынок, кем бы ты ни стал - офицером, инженером, адвокатом. Лишь бы это пошло на благо твоего народа, у которого немало и трудностей, и печалей, и забот. Желаю тебе

только одного: здоровья, сил, чтобы ты сумел достигнуть своих целей!

Он снова привлек к себе Абдрахмана, и долго держал у груди, обняв его одной рукою.

Дом наполнился людьми, внесли угощенья. За дастарханом, как водится, начались всякие разговоры про разное. Ненароком Абай вспомнил своего семипалатинского русского друга Павлова, о котором перед отправкой в город наказывал Магавье: пусть привезет его с собой.

- Абиш, почему не приехал Федор Иванович? - спросил Абай. - Что ему помешало? Ведь говорил же мне, что приедет с тобой к нам.

- Ага, он и собирался поехать, но ему не разрешили.

- У губернатора попросил разрешения?

- Губернатор-то как раз и спустил прошение Павлова полицмейстеру, на его усмотрение. А тот не выдал разрешение. Видимо, решил, что ссыльному не полагается выезжать в степь на кумыс.

Абай сильно огорчился, что Павлов не смог приехать. Они познакомились прошлой зимою в Семипалатинске, куда Павлов был переведен из Тобольска, где отбывал ссылку.

- Этот человек очень дорог мне, я его глубоко уважаю, сынок. Здоровье у него не очень-то хорошее, думал, что отдохнет здесь вместе с тобою! А как ты сам, дорогой, - сошелся с ним?

- Да, отец. Мы встречались. Несколько раз подолгу разговаривали. Он глубоко образованный человек, во многих науках разбирается. Кажется, Павлов из среды известных русских революционеров. Он вас, ага, очень высоко ценит, мне кажется, лучше многих казахов понимает значение ваших трудов. - Так говорил Абиш, и по голосу было заметно, как он сожалеет, что не удалось привезти Павлова к отцу в степь.

Этим вечером между часто сменяемыми закусками, чаем, кумысом акыны непринужденно и охотно показывали свое искусство. Степь всегда была богата своими акынами, певцами, острословами и сказителями, краснобаями и балагурами.

В ауле Абая особенно вольно дышалось воздухом творчества, и каждый участник этого вечера старался показать что-нибудь новое, значительное.

В эту безветренную тихую ночь в долине Барлыбая, над Большой юртой Абая и Айгерим взмыли в вышину чудесные звуки скрипки. Люди, как завороженные, слушали одну мелодию за другой, забыв о времени. Абиш, живя в русском городе, смог стать хорошим скрипачом.

Он играл широко известные в России и неизвестные в казахской степи русские романсы, поражавшие слушателей в самое сердце своими глубокими чувствами, выраженными в нежных мелодиях. Играл любимые в народе песни - «Ермака», «Стеньку Разина», «Бродягу»... И хотя мелодии эти впервые прозвучали перед степняками, они были зачарованы услышанным. Абдрахман играл и веселую, ритмичную танцевальную музыку, и зажигательную польскую мазурку, и вдруг внезапно переходил на украинский «гопак».

Своими разносторонними способностями, внешним обликом, музыкальным искусством Абиш поразил и восхитил степную молодежь. Перед ними был их прежний Абиш, но которого неузнаваемо изменила городская жизнь. Со своими новыми красивыми манерами и необычным в степи внешним видом напоминал он какого-то заморского принца. И даже единоутробные его братья смотрели на него с нескрываемым благоговением и горячим восторгом. Зависти или снисходительности со стороны его братьев не было, ибо все они с гордостью и безграничным уважением относились ко всем новым качествам и обретениям любимого старшего брата, родного Абиша-ага.

Наконец, после долгой игры, Абиш опустил скрипку, затем протянул ее степному музыканту по имени Мука. К Мука дружественно относились многие молодые джигиты этого аула, и в последнее время он часто приезжал к ним. Сам он был выходцем из дальних краев, от племени Кандар, рода Уак, соседней волости Кокен. Полюбив в родных краях девушку, этот джигит не мог соединить свою судьбу с нею и, по совету друга, Магавьи, сговорившись с невестой, забрал ее уводом. Они бежали, Абай дал им приют и защиту. Абаю и Магашу очень нравился этот незаурядный музыкант-кюйши, который также играл на скрипке. Впервые они встретили Мука в городе, слышали его исполнение. Круг Абая - Дармен, Алмагамбет, Ербол - приблизил его к себе, и вскоре он стал неизменным сподвижником и участником во всех их поэтических и музыкальных собраниях.

На протяжении всей ночи, в промежутках между сменами мясных кушаний, маститый домбрист Акылбай, кюйши-скрипач Мука, певец-кюйши Алмагамбет тихонько наигрывали на инструментах и напевали голосом новые для них мелодии, которые привез Абдрахман. Так они постарались запомнить польскую мазурку, еще некоторые танцы.

И в какой-то момент Мука заиграл на скрипке некую заунывную, надрывную мелодию. Он играл старательно, держа корпус прямо, стараясь не покачивать скрипкой, двигая только рукою, водившею смычком. Словом, Абиш заметил, что техника и приемы игры у Мука слабоваты, на уровне провинциальных скрипачей-самоучек. Мелодия песни, тем не менее, в исполнении Мука брала за душу, в ней слышалась подлинная грусть и печаль. Когда он, сыграв куплета два, остановился, Абиш живо обернулся к скрипачу и спросил, что это за мелодия.

Мука с вполне уверенным видом заявил: