С одной из черных юрт был снят нижний войлочный полог -узик, открыв глазам Абая внутренность бедного жилища. Там какая-то немолодая женщина, из байских работниц, грубыми руками, в ссадинах и струпьях, перебирала ветхий войлок снятого узика, латая его кусками более светлой, серой кошмы. Сквозь кереге - деревянный остов юрты - проглядывал нищенский беспорядок бедной и примитивной жизни кочевнической семьи. В глубине жилища, у холодного очага, сидела перед бадьей старуха в жутких лохмотьях, в мужской шапке-тымаке. Накрытая вывернутым мешком, старуха дубила кожу, руками мяла ее в закваске.

В одиночестве обходя осеннюю стоянку аула, Абай остановился возле этой юрты с поднятым узиком. Он огляделся вокруг, - и великая тоска охватила его сердце. «Может ли быть человеческое существование более тяжким и убогим, чем это? - подумалось ему. - И эти люди на пронизывающем степном ветру, без прочной крыши над головой, укутанные в рубище, без тепла в своих жалких временных лачугах, - кто они? Откуда? Куда идут?»

Присмотревшись к той из двух женщин, которая латала черную от копоти, дырявую юрту, Абай увидел, что это еще вовсе не старая незнакомая ему женщина. Лицо ее было бескровным, серым, изможденным - видимо, от какой-то застарелой болезни. Когда Абай остановился и произнес салем, она быстро повернулась к нему, и лицо ее от смущения мгновенно вспыхнуло пятнами румянца на острых скулах. В ответ на приветствие лишь кивнув головой, келин обернулась к старухе, и та подняла глаза на подошедшего человека. Только тут Абай узнал старуху.

- Апырау! Твой ли это дом, матушка Ийс? - обрадованно воскликнул Абай. - Что-то он у тебя обветшал, вижу, поизносился!

Войдя в дверь, Абай увидел, что полы рваной накидки старухи широко растопырены по сторонам, из-под них, словно цыплята из-под крыльев курицы, высунулись головы двух малышей. Это они, чтобы согреться, прижимались к бабушке с двух сторон, подсунувшись под полы купи, пока она мяла кожи в кадке с закваской. Черные глазенки обоих малышей смотрели на внезапного гостя испуганно, диковато; нестриженые волосы отросли косицами, на худеньких лицах видны были следы недавних слез - еще не высохшие дорожки на замызганных щеках. Детишки, на вид пяти лет и трех, выглядели несчастными, голодными, встревоженными...

При виде их Абай даже не услышал ответных слов приветствия старухи Ийс. С замершим, похолодевшим сердцем он смотрел на голодных детей, присел перед ними, виновато сгорбившись. Между тем старуха Ийс начала рассказывать о себе.

- Уа, Абайжан, пусть то, что выпало на наши головы, да не падет даже на головы аульных собак! - сетовала она.

- Где твой сын? - спросил Абай. - Недавно мой Магаш рассказывал, как Иса вел себя достойно на сенокосе. Все сказали:

«Матушка Ийс воспитала доброго сына, смелого джигита, который сможет постоять за себя и других!»

- Ойбай, обернулась бедой для него же самого эта смелость! - запричитала старуха Ийс. - Азимбай крепко взялся за него, не оставляет в покое! Отправил его в чабаны, гоняет на самые дальние выпасы, а у малого нет даже сносной теплой одежды!

Абай погладил по головам малышей, спросил их имена. Они сами назвали их, каждый свое, - слабым полушепотом, сиплыми простуженными детскими голосами. Старшего звали Асан, младшего - Усен.

Оказалось, что больная келин по слабости своей не может уходить в степь за топливом, и дома очаг был не топлен, сварить еду было не на чем, а хозяин с отарой на далеком пастбище, откуда всегда возвращался в глубоких сумерках. Вот и приходилось старухе Ийс сидеть день-деньской и греть под боком у себя двух полуголых малышей.

- Как старая наседка с цыплятами под крыльями, - невесело пошутила она.

Рядом с юртой Такежана и Каражан стояла юрта молодых, Азимбая и его жены. К ней подвели верблюда, нагруженного тюками собранного кизяка. Из дома выбежала толстая Каражан и в крик стала повелевать скотнику с растрепанной бурой бородой, чтобы он сгрузил весь кизяк у отау и возле большого дома.

- Не смей раздавать топливо кому попало! Сейчас прибегут и станут клянчить: «на одну затопку дай», «на две затопки» - а сами не хотят собирать кизяк! Смотри, уже бегут! Прочь по домам! Эй ты, баба, зачем приперлась? И вы не подходите, щенята, держитесь подальше! - Так кричала грубым голосом Каражан, размахивая руками перед прибежавшими людьми: женой табунщика, стариком-чабаном, мальчишками и девочками в рваной одежде.

Байбише разрешила взять немного кизяку лишь жене скотника, который привез на верблюде топливо, - рябой, нерешительной на вид старухе, которая подошла позже всех. Каражан выделила ей полмешка кизяку: «Хватит тебе и этого!» После решительной походкой направилась к себе в юрту, однако была остановлена Абаем. Он попросил женге выделить для него один тюк кизяка - и немедленно отвезти его к старухе Ийс. Разъяренной Каражан ничего не оставалось делать, как подчиниться деверю. Скотник на том же верблюде повез кизяк к дому Исы.

Когда Каражан и Абай вместе возвращались в большую юрту, он подшутил над своей женге:

- Е-е! Какая щедрая у нас Каражан! Полмешка кизяку не пожалела отдать работнику! А для меня - целый мешок! Пусть глаза мои лопнут, если где еще видел такую щедрую байбише!

Поначалу казалось, что Каражан чуть смущена, посмотрела на Абая с принужденной улыбкой, и попробовала сама отшутиться:

- Эй, деверь! Лютый враг не смог бы меня так ограбить, как ты! Выходит, ты ловко меня подловил, деверек! - сказав это, она открыла перед ним дверь своей юрты, пропуская вперед.

Прогулка по аулу, встреча со старой Ийс, шутливая перепалка с Каражан, которая не посмела не оказать ему уважения, поправили тяжелое утреннее настроение Абая. С задумчивым видом он прошел на тор, где ждали его Ербол и Дармен, сел рядом с ними. Вдруг попросил у Дармена бумагу и карандаш. Словно сполохи зарева прошлись - и его сознание отделилось от всей окружающей действительности, отправилось в невидимый полет...

Но в эту минуту раздались за дверью оживленные детские голоса, полог над порогом приподнялся - и в теплую юрту, с жарко пылающим очагом, заглянули любопытствующие лица бедно одетых аульных ребятишек. Среди них оказался внук Такежана, маленький увалень Шопиш, - бабушка велела ему зайти, а на остальных свирепо зыкнула: «Прочь!» - и те моментально исчезли за упавшим кошмяным пологом.

Внучок Шопиш, старший сын Азимбая, смело прошел к очагу и уселся там. Он вернулся домой, зная, что к обеду варится мясо, и Каражан тотчас же выложила перед ним на деревянном блюде большую дымящуюся паром баранью кость. Вложила в его руку маленький ножик и, любовно пригнувшись к внуку, стала шепотом говорить ему на ушко:

- Кушай дома, а то выйдешь во двор, - так и налетят эти голодранцы, все выманят у тебя, кусок изо рта вырвут! Так что не смей выходить на улицу, кушай здесь!

Малышу хотелось уйти, за дверью ждали друзья, хорошо было бы их угостить, но, не смея выйти к ним, Шопиш уныло сидел над куском мяса, не притрагиваясь к нему. Однако ему не было суждено ускользнуть от внимательного ока бабушкиного, пойти против ее свирепой воли... Абай сочувственно посмотрел на малыша, скользнул взглядом по мрачной загроможденной осенней юрте, по лицам ее хозяев. Затем опустил глаза на бумагу и стал писать.

Ербол и Дармен, возлежавшие на подушках, опираясь на них локтями, смотрели на Абая, присевшего ближе к огню очага, и тихонько повели разговор. Начал Ербол:

- Друг мой, ты не думаешь, что наш Абай взялся за новые стихи? - сказал он. - Мне кажется, что он хочет кое-кого хорошенько поддеть. А как ты считаешь, айналайын?

Дармен как раз в эту минуту думал о Базаралы, о его печальных признаниях Абаю на последней встрече, потому и ответил Ерболу:

- Я тоже так думаю. Абай-ага хочет написать о словах База-ралы про Такежана и Азимбая!

Ербол не согласился, переводя все на шутку:

- Нет, а я полагаю, что он хочет наколоть на острие своей насмешки скупость Каражан, которая вместо того, чтобы зарезать для нас молодого барашка, варит мясо старой овцы из давнего запаса. И если это так, то я желаю ему удачи, чтобы он «высказал это сильным, праведным словом»! Ведь я смотрю на этот казан, где варится тощее мясо, и заранее изнываю от голода, даже не попробовав его!