- Апырай! Кому в степи не известно, что все тобыктинцы - воры? Значит, главным воровским очагом должен быть дом главного в роду - Кунанбая! А главным вором в роду должен быть старший сын покойного Кунанбая - Такежан, конечно! И случись где пропажа, надо пытать и выкручивать руки Такежа-ну! А ты, брат Абай, совесть нашего рода, стало быть, тебя послали, чтобы ты пристыдил меня! Так начинай! - И Такежан разразился злобным смехом.
Сурово посмотрел на него Абай.
- Такежан, знай же, - моя совесть не отделена от твоей, и даже пес аульный не поверит, что я останусь в стороне, как ни в чем не бывало, если что-нибудь преступное натворишь ты. Уай! Отбрось, наконец, мелкую мыслишку, что, пристыдив тебя, уличив в подлости, я получаю большое удовольствие и распухаю от радости, как на дрожжах! - Сказав это, Абай окинул холодным взглядом сидящих перед ним с каменными лицами Азимбая и Каражан.
Азимбай, с вывернутыми мясистыми губами, брыластыми щеками, стругал складным ножиком белую палочку. Нагло и вызывающе заглянув в глаза Абаю, племянник усмехнулся и, ничего не сказав, снова занялся палочкой. И тут опять вскинулся Такежан:
- Абай, не будем друг друга таскать за бороды, уличать да совестить. Давай говорить начистоту: ты ведь указываешь вором Серикбая? А при чем тут я? Да эту собаку паршивую не видать в ауле, если не ошибаюсь, уже с полгода! У нас здесь ты никого не найдешь, кто мог бы сказать, где его сейчас носит! Так излови его сам и хоть поджарь на огне! Я бы тебе только спасибо сказал!
Абай видел, что его слова не возымели действия на Такежа-на, и первое дело, с чем он приехал к нему, без свидетелей и без доказательств, было явно проиграно. Абай решил вопрос этот больше не поднимать и оставить на потом поиски пропавших из аула Бура лошадей. Однако дал понять Такежану, что вернется к этому вопросу, если выяснится, что тот все же причастен к этому угону и укрывательству лошадей...
После этого был подан кумыс. Потом чай. И за чаем Абай приступил ко второму делу, - по поводу раздора на осенних лугах Шуйгинсу между жигитеками и Такежаном.
Абай в спокойных выражениях довел до Такежана, каково отношение народа к тому, что он позволяет себе делать. Выслушав Абая, его старший брат усомнился, насмешливо поглядывая на него:
- Ты имеешь в виду жигитеков - мнение их аулов. А не натравливает ли всех Базаралы, вот что ты мне скажи. Ведь ему и кусок в горло не полезет, пока не накличет беду на нашу голову.
- Ну и что, если даже и Базаралы? Он же их близкий родственник, земля - общая собственность, почему бы ему не постоять за свое достояние? Никакого натравливания здесь не вижу.
- Ну ладно, пускай на их земле я взял сено. Но я же не все забираю! Сеном же и возмещу им!
- И сколько же сена ты отдашь? Все давно уже знают про твои уловки: забираешь силой, отдаешь из милости, сколько сам посчитаешь нужным. Словно кость кидаешь в голодную пасть.
- Ей, Абай! Почему бы тебе не предоставить эти слова произнести самому Базаралы? Зачем ты взялся изобличать меня вместо него, брат? Говорят, он после каторги уже меры не знает! Грозится, стращает: «вот как встретимся, так и узнают, что приготовил я им». Слухи такие доходят до нас.
- По-твоему, если придавленная к земле голова приподнимется, то ее надо срубить, не так ли? Базаралы посетует о своих бедах, - значит, он виноват? Ты, творящий насилие, сам же и обличаешь его, Такежан!
- Славно! Вот и дождался Базаралы своего защитника! Но ты потом не говори, Абай, что я не предупреждал тебя. Разные ходят о нем слухи... Смотри, как бы потом не пришлось отвечать за него!
- Эй, сын Кунанбая! Я ведь тоже его сын, поэтому знаю, что говорю! Разве ты мало принес несчастий и наделал зла Базара-лы? Не поэтому ли так боишься его?
- Нашел кого пожалеть! Он что, расплакался перед тобой? Тайири! Ты, вижу, не испытал еще на себе когтей и клыков этого зверя, хотя ты тоже сын Кунанбая! Но погоди, еще испытаешь!
- Во всяком случае, я не встречал казахов, которые бы пострадали от притеснений Базаралы! А вот ты уже немало народу потаскал на аркане, преследовал, гнал, избивал. Немало поиздевался над людьми! А сам кривляешься, словно бахсы, и приплясываешь, и напеваешь: «Меня обидел Базаралы! Меня унизил Базаралы!»
Скоропалительно обменявшись недружелюбными словами, братья разом умолкли. В доме наступила угрюмая тишина.
Сидевший вполоборота к старшим Азимбай оглянулся на Абая, и в его взгляде горела самая откровенная злоба. Нетерпимо, ехидно заговорил Азимбай:
- Оказывается, самые пакостные дела Базаралы, позорящие весь род Тобыкты, о которых знают люди всего края, остались неизвестными только для одного человека, и этот человек - наш уважаемый Абай-ага. Вот мы любим повторять: «Доброе дело, благодеяние». Да пусть оно пропадет пропадом - всякое доброе дело, если под таковым прячется самое настоящее бесчестье и зло! Этот Базаралы и обесчестил нас.
Азимбай заматерел и стал человеком со звериной хваткой и разнузданным нравом. Абаю не раз говорили: «О, с ним не сравняться даже самому Такежану!», «Азимбай выматерил почтенного аксакала!», «Азимбай прилюдно избил уважаемого карасакала!». Но дети Кунанбая ничего не говорили ему в осуждение, - кроме слов, недавно сказанных Абаем, никаких нареканий ему не было со стороны родичей. В семье Кунанбая тщательно умалчивалось все недостойное и порочащее ее...
Словно никогда не оттаивающая вечная мерзлота, постыдные для рода отношения Нурганым и Базаралы, на что намекнул бесчестный сын Такежана, всегда были глубоко скрыты, и на обсуждение не выносилось. Но Азимбай на этот раз готов был произнести все позорные и позорящие слова. Однако Абай не дал ему этого сделать.
Резким движением выпрямившись на подушке, на которой он возлежал, опираясь локтем, Абай грозно выкрикнул:
- Азимбай, придержи свой поганый язык! Ты что, хочешь пойти на подлость, на которую не осмеливался и твой отец? Смеешь ругать благодеяние, - а что ты знаешь о нем? Пусть не исчезнет благодеяние, пусть пропадет тот, кто не понимает и не принимает его! В этой жизни глаза твои открылись только на пакость, алчность, на корыстолюбие. Твой язык горазд на самую грязную матерщину и грубую ругань. Смеешь говорить о благодеянии... Ты когда-нибудь совершал благое дело?! Ты когда-нибудь соприкасался с благодеянием?! Где оно здесь, в этом доме, - может быть, завернутым лежит вон в том тюке? Благодеяние связано с жалостью, справедливостью, человеколюбием... Что ты слышал об этом, находясь под этим шаны-раком?! Нет, пусть не исчезнет благодеяние, покуда полно подобных тебе невежд, у которых что Аллах, что злые намерения - все едино.
Азимбай все это выслушал, не дрогнув в лице, не вымолвив ни слова, - лишь презрительно скосив глаза в сторону дяди. И когда тот умолк, Азимбай фыркнул громко, вскочил на ноги и вышел из юрты. Над словами дяди, старшего по возрасту, он ни на мгновенье не задумался, полный гнева и злобы в душе.
Такежан не стал осуждать поведение сына. Как ни в чем не бывало, он коротко ответил Абаю о своем решении по вопросу с жигитеками:
- Сенокос в эту осень я закончил вовремя. Не буду, пожалуй, отдавать жигитекам скошенное сено. О возмещении долга будем разговаривать в следующем году. А нынешнее сено я не отдам. Ну а если жигитеки осмелятся перевезти его из стогов в свои дворы, то я на обратной кочевке с осенних пастбищ размещусь со всеми своими стадами вокруг их десяти зимников и не уйду до тех пор, пока не скормлю своему скоту все свое сено. Так и передай им!
Не дождавшись от брата других слов, Абай сидел, погрузившись в молчание. Затем встал и вышел на воздух, чтобы освежиться от гнетущей духоты мрачного дома. Пока готовилось мясо, Абай решил пройтись по аулу.
Безрадостным предстал кочевой аул. Меж серыми и черными юртами сновала детвора, накрытая лохмотьями, сверкающая голым телом в прорехах изорванных штанов, многие без обуви, с потрескавшимися, измазанными в липкой осенней глине ногами. Обойдя байскую юрту, переговариваясь приглушенными голосами, дети собрались на ровном пустыре с солнечной стороны и затеяли какую-то игру.
