Для сыновей Кунанбая их поражение на выборах стало предметом мучительных раздумий, они никак не могли понять, как же могло случиться, что их так больно покусали те, что были намного слабее. Проводив уездного главу и крестьянского начальника, братья начали собираться то у одного, то у другого, днями и ночами обсуждая, что им теперь надо предпринять, дабы вернуть власть и свое влияние.
Однако тщетность их намерений была очевидна для всех, да и для них самих также. Прямо и открыто об этом решился высказать им только Абай. Однажды он зашел на совет аксакалов и карасакалов рода Иргизбай, проходивший в доме Оспана, и заговорил, стоя у двери:
- Е-е! Вы как спугнутые сурки - хотите заново рыть норы? Однако на пути у вас оказался крепкий пенек по имени Кунту, и вы хотите всем скопом навалиться и прогрызть, искромсать пень зубами и когтями. А что еще остается вам делать? Сурки и должны поступать как сурки... - сказав это, Абай повернулся и вышел вон, посмеиваясь.
Абая ничуть не задевали все эти стенания и проклятия: «Унизили наше достоинство! Опозорили, будь они прокляты! Очернили!» Торжество же и насмешки Жиренше - Оразбая, - мол, «посадили в лужу», «осмеяли гордецов», - направленные и против него лично, Абая только забавляли. Он был занят своим делом, а на всю эту суету смотрел со стороны с усмешкою.
Итак, весть о том, что волостным правителем избран не один из сыновей Кунанбая, а человек из другого рода, дошла до Базаралы на каторгу. Базаралы решился на побег. Прошли месяцы - и вот он в родных краях. Свершилось то, о чем говорит народная молва: «Зашитый в новый саван не вернется, одетый в старое рубище - вернется». Одетыми в старое платье джигиты уходили на войну, в опасный поход. Базара-лы вернулся домой полным сил и решимости, не сломленный духом и телом.
Испытав и преодолев все тяготы и мучения беглого каторжника, Базаралы добрался, наконец, до Семипалатинска. И тут почувствовал себя почти как дома: в городе об эту пору было немало тобыктинцев, приехавших после осенней стрижки овец, в затишье перед кочевкой на зимники Чингиза. Используя свободное от степной страды время, люди везли в город тюки шерсти на продажу, свалянный войлок, меха, кожи. Длинные караваны верблюдов прибывали из степи, тянулись по улицам и постепенно рассасывались по дворам казахов, живших на обоих берегах Иртыша. Кочевники несуетно продавали свой товар, затем покупали на базарах все необходимое по их жизни и обиходу: муку, чай, посуду, ковры, богатую свадебную одежду, подарки. И как раз в такое благостное для степняков время по переулкам города, где обосновались люди Жигитек и люди Бокенши, пронеслась нешумная, но поразившая всех весть: «Вернулся Базаралы с каторги, живой и невредимый!»
И вот уже неделю беглый каторжник провел среди своих в городе, переходя из дома в дом, попадая из одних объятий в другие, и днем, и ночью встречаясь за дастарханом с родственниками, друзьями, сверстниками из прошлой свободной жизни. Среди них было немало акынов и мастеров застольного ораторского искусства, прибывших специально в это время в город, где собиралось множество праздного народа Арки.
За эти дни Базаралы быстро отошел, - казалось, он разом свернул в ком и отшвырнул от себя все несчастья и лишения многих лет. С его исхудавшего лица исчезло выражение угрюмой замкнутости каторжанина, с которым вначале он появился среди земляков. Очень скоро на этом лице вновь появилась всем знакомая улыбка Базаралы, спокойная и умная. И вовсе не было заметно по нему, что годы каторги сломили, состарили его, лишь в длинно отросшей бороде засверкали серебряные пряди.
Нынешним вечером в окружении небольшого числа родственников, близких Базаралы находился в городском доме, где остановился Жиренше. Хозяином дома был торговец по имени Одели. Здесь же сидели Оразбай, Бейсенби, Абралы - друзья бия Жиренше. Сидел на торе и их ставленник Кунту, новый голова Чингизской волости. Также находился в комнате единственный посторонний человек, акын по имени Арип, из рода Сыбан, приятной наружности, с румяным лицом и рыжеватой бородкою джигит. После обеда он спел немало песен, из самых новых и старинных. Затем Оразбай начал разговор.
Вперив в Базаралы пристальный взгляд, словно стараясь ему внушить: «следи за каждым моим словом», Оразбай произнес:
- Вот ты и прилетел издалека, теперь на воле. Когда тебя увели, народ словно остался с переломленным крылом. Но мы боролись, и Аллах нам помог. Твои друзья выстояли, окрепли, у них выросли новые крылья, они на равных борются с давним врагом. Но и враг не хочет покорно лежать, прижатый к земле! Придави змею пяткой, она норовит ужалить тебя в ногу! Среди нас ты самым первым понял, что противника не мольбами побеждают, а в доброй схватке. И драться выходить надо сообща, а не поодиночке, прячась каждый в своем углу. Всех нас всегда мучила одна мысль: «Чья удавка на шее жестче - от Кудая или от Кунанбая?» Он хватал длинными руками и пожирал нас поодиночке, довольный тем, что мы рядом, под боком у него. И вот теперь, пользуясь тем, что печать волостного в руках у нашего Кунту, некоторые наши аулы могут подать приказы в уезд, чтобы их переписали в другую волость, где нет Иргизбая. Например, в Мукырскую или Бугулынскую. Тогда мы можем бороться с врагом, находясь и внутри этой волости, и наступая на него из соседних волостей. Вот какую хитрую уловку мы придумали!
Базаралы уже слышал об этом: не на одних ночных посиделках устами Жиренше, Бейсенби и других высказывалась такая мысль. Сегодня повторил ее Оразбай. И Базаралы никак не мог понять, чего добиваются эти люди: то они призывают «стойко бороться против волчат Кунанбая», то намереваются улизнуть от них, уйти от их угроз в соседнюю волость. Базаралы такое было не по душе. И со свойственными ему прямотой и честностью он высказал свое несогласие весьма нелицеприятно. Но, как и всегда, слово его было сдобрено шуткой.
- Уа, мой брат Оразбай! Как же так? Говоришь такие хорошие слова: «поборемся», «потягаемся», - а сам хочешь спрятаться за спину других, отсидеться в соседней волости? Ведь ты посылаешь навстречу клыкам и когтям медведя одного Жиренше с жигитеками, а сам хочешь нападать на зверя - с его хвоста, что ли? Астапыралла! Разве так дерутся? Нет, дорогой, отбежав в сторонку - драться невозможно. Твои слова, братец, тут никак не уместны!
Сказанное Базаралы было правдой, о которой мало кто осмеливался напомнить, высказать вслух. Его слово било точно в лоб.
На самом деле - переписаться в другую волость, отдалиться от Кунанбаевых желал не только Оразбай, но и сам новоиспеченный волостной аким Кунту. Он предполагал, что в будущем вполне может потерять власть, - и хотел бы заранее подстелить соломки. Чтобы переписаться в другую волость, надо было получить на приговоре подписи с согласием двенадцати родовых старшин административных аулов. Эту бумагу Кунту уже потихоньку заготовил, опередив всех, Ораз-бая также, который подобной бумаги еще не имел.
И теперь, после выступления Базаралы, волостной Кун-ту испугался, что слова того могут дойти до народа, и тогда всем станет ясно, как слаба и труслива его, Кунту, собственная власть, и доверия народного ему не видать. Он решил глубоко схоронить от всех бумагу с двенадцатью печатями. И заговорил вкрадчиво:
- Базеке, то, что высказал Оразбай-ага, - это всего лишь легкие помыслы, гуляющие где-то за шестью холмами! Но мы хорошо знаем: когда в табуне набрасывают на коней арканы, они разбегаются в разные стороны, и тогда бывает нелегко их поймать. В конце концов, чтобы уберечь свои шеи от арканов, и мы можем уйти в сторону. Базеке, мы собираемся и советуемся лишь для того, чтобы как можно прочнее поставить косяки в дверях дома. Чтобы двери выдержали натиск недобрых людей...
Тон, взятый Кунту, понравился и Жиренше, и Абралы. Они одобрительно закивали, бормоча: «Верно говорит! Так оно и есть! Тут никаких тайных козней нет!»
- Не сомневайся, Базым! В груди отважного да не истлеет его гордость! Чего только не пришлось нам испытать, но я готов хоть сейчас взмахнуть мечом и броситься в схватку, чтобы мстить врагу! Об этом только я и мечтаю! - торжественно заверил Жиренше.
