- Сяду на это место. Может быть, тем и отвлекусь немного. Попробую стать волостным начальником.
Так и решили иргизбаи - пусть Оспан сядет в кресло волостного. Им и в голову не приходило, что народ захочет по-другому. Править волостью должны только они, Кунанбаевы, и к мысли этой уже давно привыкли. Каждый из них предполагал: «может, завтра на это место усядусь я», считая, тем самым, его нераздельным достоянием кунанбаевской семьи, определенным Всевышним.
Предназначая дом Оспана для принятия высокого гостя, Кунанбаевы открыто говорили: «Это дом будущего акима волости». Да и сам Казанцев, видя богатство и щедрость хозяина, нисколько в этом не сомневался: «Он и будет избран. Оспан Кунанбаев станет волостным».
И на этот раз традиционные выборные три юрты были поставлены одна за другой, сообщались проходами. В этих юртах с утра провели собрание елюбасы, выборные от племен - так называемые «пятидесятники». В первый день схода они под руководством крестьянского начальника Никифорова определяли твердые подушные сборы, налагаемые на волость через его начальника. А уж этот раскидывал налог по аулам и семьям, исходя от их численности и наличия скота. Таким образом, поборы с каждого дыма были отличны от других: сумму налога исчисляли в ходе подробного разбирательства по каждому аулу и по каждой семье - этим делом занимались целый день крестьянский начальник из города и ат-каминеры становых аулов вместе с елюбасы. При двенадцати старшинах Чингизского округа состояли тридцать елюбасы.
На первом заседании вел собрание крестьянский начальник третьего участка Семипалатинского уезда Никифоров, а сам Казанцев, глава уезда, сидел в величественном молчании, удобно расположив в кресле свое тучное тело, время от времени сурово насупливаясь и дуя в свои бурые пышные усы. Так он показывал кочевникам-казахам, каким должен быть представитель власти царя здесь, в степи. И на степняков все это производило должное впечатление.
Он дозволял себе разговаривать на собраниях только с молодым казахом-толмачом да с писарем волостной управы, Захар Ивановичем, мелким, юрким человеком, которого местные люди называли «Закар». Кроме них были считанные единицы, кого уездный начальник удостаивал своего общения через толмача: дети Кунанбая - Шубар, Исхак, Такежан. В последние дни, будучи гостем в доме Оспана, Казанцев -«Казансып», как называли его казахи, - дозволял себе поговорить с Оспаном, в особенности после его подарков.
Не знающий русского языка, способный общаться только через толмача, Оспан, между тем, оставил хорошее впечатление о себе у начальника Казанцева и его супруги Анны Митрофановны. Понравился Оспан и спутникам высокого начальника. И не только тем, что был радушным и щедрым хозяином, - в отличие от других аткаминеров, скрытных и себе на уме, отводящих свои глаза перед начальством, Оспан поражал своей открытостью, широкой улыбкой, обнажавшей яркие, бе-
лые, безупречные зубы. Притягивал внимание сильным взглядом длинных раскосых глаз, которые широко раскрывались от удивления или сужались при волнении. В этих глазах вспыхивал, словно огонь яркой лампы, свет такой искренности и открытости чувств, что громадный батыр выглядел сущим ребенком, наивным и чистым. Не мешали этому впечатлению ни крупное лицо, ни яркие, большие губы, ни черные густые висящие усы. При разговоре речь его была умна и бурлива, как щедрый кумыс из переполненной сабы. Слова не прятались за велеречивостью, не скрывались в умолчании, но неизменно выражали то веселье его сердца, то гнев, то открытую досаду или обиду. Эта детская непосредственность покоряла людей, и Оспан понравился не только Казанцеву, его супруге, крестьянскому управителю Никифорову, но и сопровождавшим начальство толмачу, уряднику, стражникам.
Причиной такого общего благорасположения к Оспану была не одна лишь замечательная открытость и щедрость его души, но и щедрость вещественная, видимая: хозяин сделал подарки не только начальству, но одарил всех, кто его сопровождал, -прислугу Анны Митрофановны, стражника Сергея, даже атша-бара уездной канцелярии - рябого джигита Акымбета.
После двухдневного налогового разбирательства и собрания выборных-елюбасы сразу же пошло гулять по народу: «теперь состоятся выборы начальника», «выборы волостного акима», «выборы бия»... Особенно живо и пристрастно толковали об этих выборах в среде степных политиканов, атками-неров и елюбасы, которые обсуждали предстоящие события с таким же азартом, как на конных скачках, - в виду первых показавшихся вдали всадников, - в крик обсуждают, кто прискачет первым. Люди, праздно шатавшиеся меж домами Жидебая, теперь потянулись к выборной ставке о трех юртах, закружились в толпе. Встрепенулись, воспрянули атшабары и стражники, вспомнили о своих обязанностях и стали покрикивать на толпу, командовать и указывать. Настал их час: размахивая свернутыми вдвое плетками, по рукояти обвитыми медной проволокой, атшабары грозными голосами выкрикивали: «Назад!», «Садись!», «Не расхаживать!», «Сидеть рядами!», «Не галдеть! Разговоры прекращай!». Им удалось оттеснить от выборной юрты большую толпу кочевников и усадить их на землю широкими полукруглыми рядами.
После этого перед трехъюртной ставкой остались только чиновники да стражники в белых мундирах, с саблями на боку, с блестящими кокардами на фуражках, в начищенных медных бляхах, - словно готовые на парад. Властные чины расположились за двумя составленными столами, покрытыми пестрым бархатом. Казанцев, Никифоров и рядом с ними молодой казах-толмач, все трое одетые в белоснежные кители, в белых фуражках, казались здесь диковинными чайками. Золотые и серебряные погоны на чиновниках ослепительно вспыхивали на ярком зимнем солнце. Недалеко от уездного начальника отдельно уселась на стуле пышнотелая, синеглазая его супруга. Лицо ее разрумянилось, и она обмахивалась легким шелковым платочком.
Дождавшись, когда общий шум умолк, Казанцев что-то басовито пробурчал из-под нависших усов, и тотчас поднялся Никифоров, встал со своего места и толмач, а сидевший рядом с ним писарь «Закар» приготовился записывать. Крестьянский начальник объявил о начале выборов волостного правителя.
Перед начальническим столом ближе к тройной юрте сидело тридцать выборщиков-елюбасы. Кто-то из них расположился прямо на земле, скрестив ноги, кто-то на корточках, обхватив руками колени, а некоторые привалились плечами друг к другу, упираясь одним коленом в землю... Позади них, чуть в отдалении, в таких же позах сидела толпа кочевников из разных родов.
Как только прозвучало: «Выборы начинать», - к казенным юртам вышла небольшая толпа, среди которой были Такежан, Шубар, Исхак, Оспан. Они с уверенным видом расположились с одного края от елюбасы. Группа Жиренше и Оразбая, внимательно следившая за ними, словно борцы за своими противниками, тоже поднялась на ноги и, подталкивая, приободряя друг друга, пробралась к другому краю от елюбасы. Это были четверо из семерых баев-заговорщиков.
Обычно по ходу выборов не допускались самовольные перемещения народа с места, определенного для него атша-барами, к рядам выборщиков-елюбасы. Нарушителей грозно окликали, возвращали на место, угрожая им и замахиваясь плетью. Сегодня же никто не крикнул ни на детей Кунанбая, ни на группу баев Жиренше - Оразбая, и тому были причины. Шубар все еще оставался волостным, поэтому его братья могли себе позволить вольности, а Жиренше с утра раннего передал из рук в руки толстомордому толмачу, с торчащими, как черная щетина кабана, усами, несколько пачек кредиток, после чего группа биев и баев Жигитека, вопреки обычаю, была допущена в ряд выборщиков. Толмачу, который состоял при Никифорове, Жиренше шепнул на ухо: «При подсчете шаров постарайся, чтобы рука твоя не ошиблась! Сделаешь так, как я прошу, в накладе не останешься. Эти деньги - только для начала... Одну пачку отдай уряднику, пусть голосабельники особенно не лютуют. Другую - атшабарам, пусть не размахивают своими плетками. Попроси всех, кого надо, чтобы они не трогали меня, не останавливали, если скажу лишнее слово или поведу себя не так перед сановниками. Передай им, пусть примут от меня подарок и не уронят мое достоинство.»
