Поэма обещала быть длинной: отдав должные почести самому Аблаю, неутомимый акын перешел на его потомков, посвящая им хвалебные строки, всем и каждому по отдельности... Вдруг Базаралы хлопнул Кокпая по колену, подав ему знак остановиться. Подняв голову, Кокпай заметил, что и Абай, по-видимому, желает того же, поскольку в его лице не было никакой заинтересованности этим дастаном, скорее -прямое безразличие.

Кокпай тотчас умолк, опустив домбру. В наступившей тишине раздался голос Базаралы:

- Не вините, что держу речь первым, но, как говаривал Ходжа Насреддин: «На стольких куриц нужен хоть один петух!» Я это к тому, что все вы здесь акыны, а настоящий слушатель среди вас - только я. Вот и хочу высказать свое суждение.

Базаралы окинул Кокпая холодным взглядом. Абай кивнул, предлагая ему продолжать.

- Что-то, Кокпай, ты все распинаешься, угодничаешь, да и непонятно, перед кем? Судя по всему, ты не прочь пропеть хвалу не только Аблаю, но даже и его потомкам! «О, мой бесценный хан! Айналайын, преклоняюсь перед духом твоим святым!» - передразнил Базаралы. - Прямо говорю, не по душе мне такое. Скажи, Абай, разве мы не сыты по горло блеяньем разных придворных акынов былых времен, что били поклоны перед разными ханами-султанами? Разве после твоих песен можно возвращаться к этой холопской манере? Впрочем, не мне об этом судить. - закончил Базаралы, посмотрев в сторону Абая. Тот задумчиво кивнул, соглашаясь со словами друга, затем сам заговорил:

- Я бы и сам сказал то же самое. Мысли, что ты вложил в свою поэму, Кокпай, противоречат тому, о чем сам я думал всю жизнь. Я тоже не могу промолчать об этом, как и База-ралы. Пусть все, кто еще только собирается здесь говорить, помнят о его словах.

Абай замолчал, сидя в задумчивости, с холодной грустью глядя на Кокпая. Затем снова заговорил, не о его поэме, о другом...

- Потомки хана Аблая, и в их числе Наурызбай, вели жестокие войны, приведшие к страданиям обездоленных людей... Ну а ты, Кокпай, неужто мечтаешь еще об одном Ази-ретали?..

Те, кто при наших обстоятельствах натравливают казахов на русских и говорят, что это и есть благо для казахов, как раз творят зло. Какое ж это благо, если в результате только кровь и вражда?

Никто не притронулся к вновь принесенному чаю, никто даже не шелохнулся. Все ждали от Абая продолжения его речей, и он, сам понимая это, тихо и внятно заговорил. В его бледном лице читалось хорошо скрываемое волнение, глубоко запрятанная страсть.

- Много сегодня я выслушал и прочитал ваших дастанов, - начал он. - Почти в каждом есть и джигит-батыр, и девица-краса. В ваших стихах слышится и безудержная страсть, и сокровенные мысли, и дерзкие мечтания. Но всего этого недостаточно. Мало!

Последнее слово Абай произнес громко, резко.

- Все это лишь ваши юношеские сны и слова об этих снах.

О сладких, замечу, снах. Но в жизни ведь нас окружает не только сладость, но и нестерпимая горечь. И печаль. Горечь и печаль, не написанная ни вами, ни мной. Мы не борцы, не глашатаи. Мы живем в сытости, находим отдохновение в бесконечных разговорах, меж тем как люди вокруг ждут от нас совсем иного слова. Ищите его, это заветное слово, все свои силы на то отдайте!

Джигиты застыли, пораженные безжалостной мыслью учителя. Лишь Кокпай, буркнув что-то про головную боль, встал и вышел из юрты. Абай смотрел, как скрылась за дверью его массивная сутулая спина, и от того, что пришлось обидеть этого человека, ему самому стало тяжело на сердце...

До сих пор он не услышал ни одной песни, ни одной поэмы, которая пришлась бы ему по душе. Акыны видели это и изрядно приуныли. Лишь только Дармен все рвался в бой, ерзая на месте, - так хотелось ему прочитать свою новую поэму! Пусть все глядят на него с опаской, думая, что и его опус сейчас отвергнет Абай. Дармен решительно встал и обратился к учителю:

- У меня есть еще стихи, Абай-ага, новая поэма! Возможно, она и не безупречна, но, может быть, вы все же послушаете ее, скажете о ней два-три слова? Еще ни одна живая душа не слышала этих стихов!

В глазах Абая промелькнула острая искра надежды: может быть, честолюбивый, смелый душою Дармен, наконец, порадует его?

- Давай, сынок, читай! - согласился Абай.

И Дармен начал - так выразительно и страстно, что все невольно залюбовались им, смуглолицым джигитом с темными густыми усами, с пламенным орлиным взором.

Начинаясь в хорошо знакомых местах, в стойбищах и зимовьях, поэма уводила слушателей в сторону Шуйгинсу и Аз-бергена.

Черная буря воет в осенней степи, суровый день неумолимо идет к закату, вечер грозит еще большей бедой. Холодно. Быстро летят по небу клочья облаков. Кажется, что сегодня с кем-то случится несчастье.

В богатом ауле, за толстыми войлочными стенами сидят хозяева, им нипочем непогода! А на окраине, в рваной лачуге, дрожащие от холода малыши, Асан и Усен, жмутся к иссохшей груди больной матери. Рядом сидит и с печалью смотрит на своих внуков старая бабушка Ийс.

Вот возвращается в юрту джигит Иса, отец этих голодных детей, он дрожит от холода: весь день ходил за байским скотом... Хозяин послал его с отарой в самую бурю, овцы, напуганные ветром и дождем, разбежались. Иса бежит за ними, ловит их, но буря, словно нарочно, бросает на джайлау еще и тучи мокрого снега.

Вдруг появляется волк, затем - и целая стая. Иса выходит на кровожадных зверей с голыми руками. Смертельная схватка!

Когда акын дошел до этого места, все в доме притихли, затаив дыхание. Был слышен лишь испуганный вздох Айгерим и шепот ее причитаний.

Все чувствовали себя так, будто бы люди из поэмы склонились над ними, обращая к ним свои горести и печали. И стихи, звучавшие здесь, тяжело сдавили их сердца. Меж тем Дармен продолжал чтение, бросая огненные слова, сильные чувства, из которых выстраивалась незаурядная, просто великолепная поэма.

Зачем, ради кого сражался с волками бесстрашный Иса? Ради злодея-хозяина, ради волка из людского племени! Иса болен, он умирает. Мать и жена у его постели, тут же - испуганные дети, им суждено стать сиротами. В холодном, голодном доме бедность и нищета. И не среди людей остаются они в этом жестоком ауле, а словно перед самой пастью кровожадного волка.

Чтение прервал тихий плач: то не смогла сдержаться Айге-рим. Впрочем, Дармен и сам уже не мог продолжать чтение, слезы душили его, он достал платок. Был растроган и Абай, поскольку образы поэмы были столь ярки, столь глубоко прочувствованны - и рыдающие сироты, Асан и Усен, и отходящий больной в предсмертном бреду на своем бедном ложе, и эти тупые, безжалостные волки. Нет, не волк увел в могилу несчастного Ису, а человек, и имя этому человеку - Азимбай.

Лица гостей были скорбны, казалось, что они прощаются с только что умершим Исой. Неизбывная горечь разлилась в сердцах людей. Ушел достойный джигит. Остались, рыдая, двое сирот. Они глядят умоляющими глазами, в надежде, что встретят взгляд человека, а не зверя... Но призрачна и слаба их надежда.

В юрте установилась мертвая тишина. Абай сидел, тяжело вздыхая, низко опустив голову, чтобы никто не видел его слез. Вдруг, словно содрогнувшись от ужаса, он затрясся всем телом, чувствуя, что где-то в глубине так же трясется и вся его душа. Проведя в таком странном состоянии долгую минуту, он все-таки взял себя в руки, собравшись с мыслями, и проговорил:

- Удачи тебе, Дармен, родной мой! Ты обрел удивительный голос. Я давно мечтал, чтобы среди нас появился поэт, который, подобно Некрасову у русских, смог передать истинную печаль человеческой души.

О Некрасове Абай заговорил неспроста: последнее время его стихи не выходили у него из головы - не только потому, что с перекочевкой аула на зимовье Абай с особой страстью читал его книгу. Это был поэт, который истинно передавал и самую тяжелую правду жизни, и самый ярый протест на эту тяжесть ее. Так и сказал Абай Дармену в один из нынешних осенних дней, когда у них случилась долгая беседа с глазу на глаз, и Абай прочитал молодому акыну несколько стихов русского поэта.