Фрол хмыкнул, снова глянул на чертежи.

— Ладно. Попробую. За пиво. Интересно же, на что тебе эта... колючка. — Он ткнул в рисунок иглы.

— Чтобы сшивать людей, а не мешки, — пояснила я.

Он покачал головой, но в уголках его глаз собрались морщинки — подобие улыбки.

— Чудит баба. Придешь через неделю.

Возвращаясь в трактир, я чувствовала смесь трепета и решимости. Инструменты — это только начало. Нужны были бинты, нужно было наладить дистилляцию спирта для надежной антисептики, нужно было учиться, учиться и учиться заново, но уже в условиях этого мира.

Мой «кабинет» рос на глазах. В углу подсобки стоял небольшой шкафчик с полками, где теперь в идеальном порядке располагались пузырьки с настойками, свертки с травами, рулоны чистейшей (насколько это было возможно) льняной ткани. Я сшила себе несколько простых, но функциональных халатов из плотной ткани, которые можно было легко стирать и кипятить.

Ко мне теперь шли не только в экстренных случаях. Приходили женщины посоветоваться о детских недугах, старики с хроническими болями. Я училась слушать, задавать правильные вопросы, ставить диагнозы без аппаратуры, полагаясь на пальпацию, перкуссию и старый добрый осмотр.

Однажды ко мне пришла молодая девушка, дочь Геннадия, с жалобами на боли в животе. Осмотр подтвердил мои догадки — обычный цистит, усугубленный скудным питанием и тяжелой работой. Я назначила ей отвар из толокнянки, покой и обильное питье. Через несколько дней она пришла снова — румяная, улыбающаяся, с пирогом, испеченным ее матерью.

— Спасибо, хозяйка, — сказала она, и в ее глазах светилась не просто благодарность, а доверие.

В этот момент я поняла: я больше не просто «знающая». Я становлюсь своей. Не чужой и строптивой трактирщицей, а частью этого мира, его плоти и крови. Моими руками я не только наливала пиво, но и врачевала его раны. И в этом странном, двойном призвании была невероятная, горькая и прекрасная правда.

Однажды ко мне притащили на самодельных носилках молодого парня с артефактного депо. Отказал стабилизатор на рудоподъемнике — и ему раздробило ногу. Кость торчала из раны, дело пахло гангреной и ампутацией.

— Ничего не поделаешь, хозяйка, — мрачно сказал Геннадий, помогавший нести его. — Резать надо. Иначе помрет.

Все смотрели на меня. В этих взглядах была не надежда — отчаяние. Они привыкли, что такие травмы — приговор.

Я осмотрела рану. Сложный оскольчатый перелом. Без рентгена, без антибиотиков, без нормального обезболивания. Риск заражения — огромный. Но ампутация в этих условиях — почти верная смерть от сепсиса.

Нет, — пронеслось в голове. Я не для того вернулась к практике, чтобы сразу сдаваться.

— Не резать, — тихо, но четко сказала я. — Будем собирать.

Я отправила Геннадия за самым крепким самогоном, что был в деревне, для «анестезии». Велела начисто вымыть пол в подсобке и принести все чистые тряпки. Пока парень напивался до беспамятства, я прокипятила инструменты и приготовила шины из подручных материалов.

Операция длилась несколько часов. Я работала при свете трех ярких лучин, с трудом различая мелкие осколки в кровавой каше. Мои пальцы, привыкшие к тончайшим манипуляциям, дрожали от напряжения, но делали свое дело. Я совместила обломки кости, зашила рваные мышцы и кожу, наложила шину.

Когда все было кончено, я вышла из подсобки, вся в крови, с трясущимися руками. Родственники парня смотрели на меня, затаив дыхание.

— Шанс есть, — хрипло сказала я. — Небольшой. Теперь все зависит от ухода и от его организма. Меняйте повязки каждый день, точно как я показала. Рана должна дышать, но быть чистой.

Я не была уверена в успехе. Но я дала ему шанс. И все в этой комнате понимали это.

На следующее утро трактир был полон. Но люди пришли не только за пивом. Они принесли кто курицу, кто мешок картошки, кто рулон добротной ткани. Молча клали на прилавок и уходили. Это была не плата. Это было признание. Благодарность за то, что я бросила вызов судьбе.

Даже Фрол-кузнец, проходя мимо, кивнул мне с уважением. Моя «странность» и «неженская» твердость обрели новый смысл. Я была не просто чужой и строптивой. Я была полезной. Нужной.

Вечером я сидела одна, глядя на груду приношений. Деньги в кассе были важны. Они означали независимость. Но эта немая благодарность значила нечто большее. Она означала, что я нашла здесь не просто точку опоры. Я нашла почву. Я пустила корни.

Туман того утра был не просто сыростью, а плотной, молочной пеленой, вязкой и неподвижной. Он заглушал звуки и искажал очертания, превращая знакомый двор в подобие потустороннего ландшафта. Я вышла, как обычно, с ведром, чтобы набрать воды из колодца. Воздух был спертым, и в нем витал странный, сладковатый запах, который резанул ноздри — не резкий, но чужеродный, как запах испорченного мяса и увядших цветов.

Почему я свернула к зарослям лопуха у заднего забора? Не знаю. Возможно, сработал инстинкт, тот самый, что годами вынюхивал болезнь и смерть. Земля там была рыхлой, будто ее недавно ворошили. И запах здесь был гуще.

Она лежала на боку, приткнувшись к старому пню, в неестественной, но на удивление спокойной позе. Словно уснула. Юное лицо, лет восемнадцати, с правильными, нежными чертами. Темные волосы растрепались по траве. Платье — простое, но добротное, из хорошей шерсти. Я сделала шаг ближе, и мое сердце на мгновение замерло. Чуть ниже левого уха, на безупречно белой коже, синевал маленький, аккуратный след. Не синяк, не ссадина. Идеально круглое входное отверстие. Рядом, в траве, валялась маленькая стеклянная склянка, пустая.

Время остановилось. Я стояла, не дыша, глядя на эту девушку. Внутри все похолодело. Это не было случайностью. Не было сердечным приступом. Это был расчетливый, безжалостный удар.

Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я заставила себя двинуться. Я не кричала. Не бежала. Я медленно, как во сне, вернулась в трактир, взяла кусок чистой ткани и накрыла ей лицо. Потом пошла к дому старосты. Мое собственное спокойствие пугало меня, но это был профессиональный щит, привычная броня патологоанатома.

Следствие прибыло быстро. Не местный стражник, а человек из города. Следователь. Его звали Арвидус. Высокий, сухопарый мужчина в дорожном, но чистом плаще, с пронзительным, изучающим взглядом. Его сопровождали два стражника, но он сразу занял доминирующее положение.

Он осмотрел место, не прикасаясь к телу, его взгляд скользнул по склянке, по следу на шее, по мне. Потом он подошел.

— Вы нашли ее? Мариэлла Труннодини? — его голос был ровным, без эмоций.

— Я, — кивнула я. Голос не дрогнул.

— Расскажите.

— Я вышла за водой. Почти сразу почувствовала запах. Нашла ее здесь. Больше ничего не трогала, только накрыла лицо.

Он кивнул, удовлетворенный. Его взгляд снова вернулся к телу.

— И что вы можете сказать, хозяйка? — спросил он неожиданно. — Говорят, вы кое-что смыслите в телах.

Это был не вопрос, а проверка. Я почувствовала, как сжимаются мышцы живота. Стоило ли говорить? Но молчание показалось бы еще более подозрительным.

— Смерть наступила от яда, — тихо, но четко сказала я. — Введенного через этот прокол. Быстро и эффективно. Склянка, скорее всего, была выброшена для отвода глаз. Убийца хотел, чтобы это выглядело как самоубийство или несчастный случай.

Арвидус медленно повернулся ко мне, его глаза сузились.

— Почему вы так решили?

— Поза, — объяснила я, указывая рукой. — Она упала на бок, почти свернувшись. При быстром действии нейропаралитического ядра человек чаще падает плашмя, судорожно выгнувшись. Здесь же — поза относительного покоя. Ее уложили. Аккуратно. И след от укола… — я сделала паузу, — …слишком чистый. Игла была очень острой. Медицинской. Или близко к тому.

— Время? — спросил он, и в его голосе прозвучал неподдельный интерес.

Я подошла чуть ближе, преодолевая отвращение, и осторожно указала на открытый участок кожи на ее руке.