Судьба, столь странно распорядившаяся мной, привела меня сюда, в этот кабинет, к этим чертежам. И теперь я, Мария-Мариэлла, была готова распорядиться ею по-своему.

Идея, рожденная за утренним чаем, быстро обрела плоть и кровь. Участок земли в промышленном квартале был выбран, и Добсон, с присущей ему эффективностью, уже вел переговоры с городским советом и Гильдией лекарей. Ответы были осторожными, но благоприятными — никто не стал бы препятствовать благотворительной инициативе одной из самых влиятельных семей города, особенно когда она была столь разумно обоснована.

Следующим шагом стали чертежи. Я не была архитектором, но я знала, каким должно быть медицинское учреждение изнутри. Я дни напролет проводила в кабинете, покрывая листы ватмана схемами и пометками. Я рисовала широкие коридоры, чтобы могли разминуться носилки, палаты с хорошей вентиляцией и большими окнами, отдельные процедурные кабинеты, просторную операционную с зоной для стерилизации инструментов. Я продумывала каждую мелочь — от сливов в полах для легкой уборки до расположения рукомойников.

Однажды я пригласила в поместье Борга. Суровый гильдейский лекарь с недоверием осмотрел мои наброски, ворча что-то под нос. Но чем дольше он смотрел, тем внимательнее становился его взгляд.

— Широкие коридоры… это разумно, — пробурчал он, тыча толстым пальцем в схему. — А вот здесь, в перевязочной, нужно больше света. И отдельный выход для выноса грязного белья. Чтобы не тащить мимо пациентов.

Его замечания были бесценны. Мы просидели несколько часов, уточняя детали. К концу дня Борг смотрел на меня с нескрываемым уважением.

— Думал, затея знатной дамы, — хрипло сказал он, собираясь уезжать. — Ан нет. Чувствуется, что руки знают дело. Если что… я мог бы консультировать. И персонал подобрать.

Его предложение было дороже любого официального одобрения.

Наконец настал день, когда рабочие начали расчистку участка. Я приехала в город, чтобы лично присутствовать при начале работ. Стоя на краю пустыря, заваленного камнями и мусором, я смотрела, как первые laborers вгрызаются в землю. Здесь будет фундамент. Здесь — стены. Здесь — место, где будут спасать жизни.

Ко мне подошел Добсон.

— Городская управа запросила название для лечебницы, леди Мариэлла. Для документов.

Я заранее продумала этот вопрос. Множество имен приходило на ум, но лишь одно казалось верным. Оно объединяло все мои жизни.

— лечебница имени «Марии Погребенкиной», — сказала я.

Добсон поднял брови, но кивнул. Он не задал лишних вопросов. Он уже научился доверять моим решениям.

— Как прикажете. «Лечебница «Марии Погребенкиной».

Возвращаясь в поместье, я чувствовала странное, светлое волнение. Я оставляла в городе не просто память о себе. Я оставляла дело. Наследие, которое будет жить и работать долгие годы после меня. И в этом наследии была частица того трактира, что стал мне первым домом, частица моего отца, давшего мне эту возможность, и частица всех тех, кто помог мне выстоять — Борга, Гарса, Лорда… и его. Калена. Который, сам того не ведая, помог мне найти силы не просто выжить, а начать строить.

Проект лечебницы стал моим якорем, моим смыслом, который наполнял каждый день новой энергией. И я с нетерпением ждала момента, когда смогу показать результат тому, чье молчаливое «скучаю» грело меня сильнее любого солнца.

Солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая парк «Серебряных Ключей» в золотые и багряные тона, когда на подъездной аллее послышался знакомый скрип колес. Сердце забилось чаще, предвосхищая встречу. Кален вернулся.

Я стояла в гостиной, у камина, стараясь дышать ровно. Весь день я провела в приятных хлопотах — отбирала вино к ужину, советовалась с поваром о меню, а потом долго выбирала платье. Остановилась на простом, но элегантном платье из темно-зеленого шелка, которое подчеркивало линию плеч и талии. Никаких украшений, только его подвеска с сапфиром, лежавшая на груди.

Шаги в холле прозвучали быстрые и твердые. Дверь в гостиную распахнулась, и в проеме возник он.

Кален. Он выглядел уставшим, дорожная пыль серебрилась на его темном мундире, но в глазах горел знакомый, острый огонь, который заставил мое дыхание остановиться. Его взгляд скользнул по мне, быстрый, оценивающий, и в них вспыхнуло что-то горячее и ненасытное.

— Мариэлла, — произнес он, и мое имя на его устах прозвучало как ласка и владение одновременно.

Он не стал ждать приглашения. Он пересек комнату большими шагами, и прежде чем я успела вымолвить слово, его руки впились в мои плечи, а губы грубо и властно прижались к моим.

Этот поцелуй не был нежным приветствием. В нем была вся тоска прошедших недель, вся ярость от разлуки, все нетерпение и жажда. Он был как удар тока, парализующий и возбуждающий одновременно. Я ответила ему с той же страстью, впиваясь пальцами в его волосы, прижимаясь к нему всем телом, забыв о приличиях, о слугах, о всем мире.

Мы не пошли ужинать. Мы даже не поднялись в спальню. Его плащ упал на пол, затем мой шелковый пояс. Он прижал меня к стене, его губы не отпускали мои, а руки, горячие и требовательные, скользили под тканью платья, исследуя, вспоминая, заявляя права. Я помогала ему, срывая с него мундир, жаждая ощутить под пальцами знакомую упругость его мышц, жар его кожи.

Мы рухнули на ковер перед камином, в алом свете огня. Не было ни леди, ни следователя. Были только мужчина и женщина, воссоединившиеся после долгой разлуки, и их тела говорили на универсальном языке страсти и тоски. Его прикосновения были то почти болезненно грубыми, то до слез нежными, словно он боялся и потерять меня, и причинить боль. А я, в свою очередь, открывалась ему, как никогда раньше, позволяя ему видеть все свои уязвимые места, все потаенные желания, что копились все эти недели в ожидании.

Мы не говорили. Звуки, которые издавали наши тела — прерывистое дыхание, сдавленные стоны, шепот имен — были красноречивее любых слов. Это было празднество плоти, триумф желания, сметающего все преграды. Это было возвращение домой.

Позже, когда первые порывы утихли, Колен отнес меня на кровать. Мы лежали в спутанных простынях в моих покоях, прислушиваясь к бешеному стуку сердец, постепенно успокаивающихся. Его рука лежала на моей талии, его дыхание было теплым в моих волосах.

Он не спрашивал, как мои дела. Не рассказывал о расследовании. Он просто притянул меня ближе, так что наша кожа соприкасалась по всей длине тел, и прошептал одно-единственное слово, пропитанное таким безграничным облегчением и такой глубинной, животной нежностью, что у меня перехватило дыхание:

— Я дома.

И я поняла. Это был не просто визит. Это было возвращение. Для нас обоих. В его объятиях, в этой комнате, в этом поместье, которое стало моим убежищем, я нашла то, чего не знала даже в своей прошлой жизни — место, где можно быть собой, не скрывая ни своей силы, ни своей слабости. И человека, который принимал и то, и другое.

Утро застало нас в моей постели, в лучах солнца, заливавших спальню. Кален спал, его лицо, лишенное привычной суровости, казалось удивительно молодым и беззащитным. Я лежала, прислушиваясь к его ровному дыханию, и в душе царил непривычный покой.

Именно в этой тишине ко мне вернулась мысль, которую я откладывала все эти недели. Трактир «У Степана». Моя первая крепость, мое первое детище в этом мире. Он остался там, в том далеком поселении, запертый на замок. Брошенный.

Я не могла позволить ему просто сгнить. Он был символом моего начала. Местом, где я, Мария Погребенкина, впервые поднялась с колен. И кроме того, там оставались люди, которые, возможно, все еще надеялись на мое возвращение. Акулина, Геннадий, даже угрюмый Фрол. Я была им должна больше, чем просто исчезновение.

Кален проснулся от моего беспокойства. Его рука потянулась ко мне.