— Вы поймите, я не хочу отсуживать ребенка и забирать его у Лизы. Но такие обстоятельства, что я не позволю Кате оказаться в детском доме, — я уже объяснял Самуилу Абрамовичу все, но решил еще раз повторить при Екатерине Тимофеевне. А то подумает еще, что я под шумок хочу лишить Лизу материнских прав и забрать себе Катю. — Я уверен, что мы бы смогли договориться с Лизой насчет опеки над Катей. Я хочу участвовать в жизни ребенка, но обстоятельства складываются так, что пока она в реанимации и неизвестно, когда придет в себя и что будет дальше.

— Я вас понял, — кивает адвокат. — Я так и понял.

Мужчина снова целует руку Екатерине Тимофеевне, чем окончательно вгоняет ее в краску. Мне вообще показалось, что женщина ему симпатична. Но как деловой человек он сперва делает дела, а дела сердечные оставляйте на потом. А то он свободен, вдовец с двумя взрослыми детьми, она не замужем и без детей.

Я проводил мужчину и вернулся в свой кабинет.

— Как ты думаешь, Женя, у него получится? — бывшая родственница с надеждой смотрит на меня.

— Он мастер своего дела, и хоть и говорит, что он не волшебник, но уверяю вас, он способен творить чудеса, — стараюсь и сам верить в это.

— Я буду молиться, чтобы это оказалось так, — кивает женщина.

— Уже завтра мы узнаем все, не переживайте, — пытаюсь успокоить, поддержать и дать надежду, но сам так оптимистично не настроен.

Екатерина Тимофеевна уехала, а я первый раз за эти одни отправился ночевать домой, но сперва уложил Катю спать. Она уже ждала меня и встречала улыбкой. К сожалению, Михайлов еще не закончил обследование и не поставил диагноз. А может, оно и к лучшему, потому что если обследование завершится, то, значит, ему нужно будет уведомить об этом опеку и полицию. И Катю придется передать в детский дом. А я этого очень не хочу. Все это делается именно для того, чтобы девочка не оказалась там, а не потому, что я хочу лишить ее мать прав на ее воспитание. Хотя порой накрывает такая злость, что хочется так и сделать, чтобы Лиза поняла и на своей шкуре почувствовала, каково это — когда тебя лишают твоего же ребенка.

Пик. Пик. Пик.

Этот звук настолько сильно раздражает, что я пытаюсь открыть глаза.

Такое действие, как открытие глаз, казалось раньше таким элементарным и естественным, а сейчас кажется непосильной задачей. Слышу, как писк учащается и в комнату, где я нахожусь, кто-то забегает. Шелест одежды, какие-то непонятные слова. Затем ко мне прикасаются. Я чувствую, но что-то ответить, возразить я не могу. Я вообще не понимаю, где я и что со мной. Только чувствую слезинку, что стекает по щеке. Пытаюсь вызвать в памяти последние воспоминания. У меня был довольно тяжелый день на работе. Вечером я запрыгнула на автобус и примчалась к Екатерине Тимофеевне. Я так соскучилась по Катюше, что хотела поскорее ее забрать к себе. Стыдно сказать, но мне казалось, что Катя меня начинает забывать, потому что слишком много и долго она меня не видела. Слишком долго мы жили порознь. По вечерам я часто плакала после звонка сестре отца и разговора с ней. Мы зачастую созванивались по видеосвязи, чтобы я хоть так могла видеть свою дочь. Она росла без меня, а всему виной ее отец. Это из-за его предательства и двуличности я ушла с ребенком под сердцем. Это из-за его измены я промолчала.

Помню, что с тяжелым сердцем тетя Катя отпускала нас в город. Предложила переночевать, но я отказалась. С Катюшей нам на следующий день нужно было попасть к врачу, а если бы остались у Екатерины Тимофеевны, то мне пришлось бы очень рано будить Катюшу. Она бы не выспалась и у врачей устраивала бы мне истерику. А в этом случае осмотры и врачебная диагностика будут абсолютно бессмысленны. Меня волновало, что дочь часто засыпала посреди игры. Все, кому я рассказывала о проблеме, смотрели на меня как на дурочку. Кто-то говорил даже, что мне радоваться надо, ведь у меня спокойный ребенок, который часто и по многу спит днем и ночью. Но нет. Для ребенка ее возраста это было совершенно ненормально. Я сама видела, как она сидит, бодро крутит игрушку в руке, а потом словно в обморок падает. Это она так резко засыпала. Только лишь когда это стало повторяться очень часто и когда я установила видеокамеру в детскую в доме Екатерины Тимофеевны, каждый день прокручивая запись в поисках таких моментов, я окончательно убедилась, что это происходит. Я показала запись тетке, и она сказала, что тоже заметила это. Но думала, что в этом ничего такого нет, просто ребенок устал. Бывает же, что дети засыпают в любой позе и под любой шум. Но мне казалось, что это ненормально, и я пошла искать врача. Многие даже не выслушивали, так как я не приводила ребенка на прием. Я хотел сперва дать посмотреть запись и потом, если врач посчитает, что это стоит его внимания, привезти дочь на осмотр. Когда от меня отмахнулись в третий раз, мне наконец-то объяснили причину такого поведения. Не могут же они сделать пометку, что поставили диагноз или осуществили прием по видео. Так что приводите пациента и только тогда будем думать и смотреть. Всем было безразлично, что привезти дочь в тесную съемную квартиру, которую я снимала у пожилой женщины, где в договоре аренды было прописано «никаких детей и домашних животных». И вот наконец-то я нашла не только врача, кто просмотрел видео, но и предложил приехать на прием, так как обратил внимание на то же, что насторожило и меня. Диагноз он, естественно, не поставил, все же у него в распоряжении были лишь видеозаписи. Но назначил время и ждал нас на прием.

И что же было дальше? Воспоминания давались с трудом. Все давалось с трудом. Я словно из колодца выуживала их. А они выплескивались из ведра и терялись. Становилось страшно от ощущения, что я могу забыть что-то важное, упустить и не вспомнить потом об этом никогда.

Потом была дорога на остановку. Душный автобус, где я сняла с Катюши комбинезончик, чтобы она не вспотела и не заболела. А потом звук тормозов. Все перевернулось перед глазами. Я, сжимающая Катюшу и пытающаяся своим телом оградить ее от всего. Что-то теплое потекло по лицу и шее, скатываясь куда-то за пазуху. Дикая боль и мой крик. А потом темнота. А сейчас я не могу даже открыть глаза. Лишь одна мысль билась в виске. Что с Катей? Если она не выжила, то мне нет смысла бороться за эту жизнь. Нет смысла карабкаться из этой ямы.

Я лежала и молилась. Говорят, что к Богу обращаются, только когда у человека все очень плохо. И сейчас я поняла почему. Потому что очень страшно. А вера заставляет на какое-то время поверить, что все будет хорошо. Вера заставляет страх немного отойти на второй план. Я молилась так неистово, прося лишь об одном. Чтобы Катюша была жива. Я верила, что я справлюсь со всем. Все смогу преодолеть, но только лишь бы она была жива. Меня не отвлекает от внутренней молитвы ни шелест одежды, ни тихий разговор двух женщин. Да, я уже догадалась, что нахожусь в больнице. Судя по моему состоянию и пищанию аппаратов сбоку, скорее всего, в реанимации. А две девушки — это сотрудницы. Прислушиваюсь. Понимаю, что, вероятно, одна из них санитарка, а вторая — медсестра.

— Долго она уже так? — слышу тихий голос одной женщины.

— Пару дней, не знаю точно, — ответ немного безразличный.

— Я слышала, ее сюда с дочкой привезли, — говорит первая. Я замираю. Ну же, скажите, что с Катей. Я хочу знать! Я имею право знать!

— Да, она пока в детском отделении лежит, — отвечает собеседница. Я чувствую, как от сердца отлегло. Боже, если ты есть, спасибо тебе. — Думаю, пару дней и в детский дом отправят, — добавляет она.

Нет! Нет! Нет! Ее нельзя в детский дом. Я жива! Я не дам ее отправить туда. На каком-то нечеловеческом усилии воли я заставляю преодолеть наваливающуюся на меня усталость и распахиваю глаза. Язык как ватный. Ворочать им еще сложнее, чем открыть глаза, но мне удается произнести на выдохе: «Катя!». На этом у меня закончились сил, и я провалилась в темноту.