Когда Ардагаст вышел из пещеры, на руках у него было тело Фарзоя, а в руках — пылающая огнём Чаша и сияющая золотая стрела. Обе двери, золотая и железная, сами собой закрылись за ним. Бесстрашные воины молчали, словно увидев самого Даждьбога-Гойтосира. В наступившей тишине разнёсся голос царя росов:

   — Воины Аорсии! Великий царь Фарзой пал. Он совершил самый большой свой подвиг и самый большой грех: сразился со Змеем-Ортагном за дары, которых не был достоин. Ныне его душа стережёт Ирий.

Зореславич опустил тело на лёд. По небу грохотом копыт прокатился гром, и на миг все увидели там всадника в красной одежде, на красном коне, с пылающим синим светом клинком в руке. Инисмей поднял меч:

   — Вечная слава Фарзою, отцу нашего царства!

Сотни мечей и копий взметнулись к звёздному небу. Потом взгляды всех снова обратились к Ардагасту. И вот уже послышались среди росов и даже аланов всё более громкие голоса:

   — Пусть правит Аорсией Солнце-Царь! Быть Ардагасту великим царём!

Инисмей стоял над телом отца, безмолвно опустив голову. Зореславич окинул взглядом собравшихся. Заметил угрюмое лицо Умабия, хитрую ухмылку Роксага. А что скажут знатнейшие роды аорсов, когда соберутся в Мадиркан-де? Разжечь в Сарматии усобицу на радость Риму и Братству Тьмы? Не на то он зовётся Солнце-Царём. Подняв меч и Огненную Чашу, Ардагаст громко возгласил:

   — Инисмей — великий царь! Слава Инисмею, сыну Фарзоя!

Радость и печаль вместе пришли на Тясмин. Вернулся ещё до Нового года, до Щедрого вечера царь Ардагаст с дружиной. Вернулись все его главные храбры. Но больше половины ушедших летом в поход навсегда остались в бескрайних просторах от Днепра до Ледяного моря. Вместо них пришли люди из доброго десятка неведомых прежде племён. Но никого из них не сочли чужаком: все они стали росами. Мало кто вернулся из дружины Андака. Князя одни славили чуть ли не наравне с Ардагастом, другие проклинали за погубленное войско. Сам же князь первым делом ещё с дороги послал сватов к Милуше, дочери Добромира, и был радушно встречен знатными венедами.

Красивейшие девушки и женщины во главе с Добряной встретили царя песнями и хлебом-солью. Ардагаст спрыгнул с коня, крепко обнял младшую царицу.

   — Вернулся, родимый! Скажи хоть, надолго?

   — Надолго! До конца Святок. Потом — в Мадирканд, на выборы великого царя. Хон, там и так знают, за кого росы. Потом — на север, в полюдье. А в березозоле[180], как всегда, вернусь. — Он заметил слёзы в её глазах. — Намучилась, верно, из-за меня? Ну, заковал меня Фарзой. А теперь вот и самого Фарзоя нет...

   — Да разве ты мог иначе? Не по правде?

   — И верно! Я бы тогда и на Тясмин явиться не посмел.

Вот и белая мазанка под камышом. Резные ворота со знаками Солнца и царской тамгой, крыльцо с резными же столбами, похожими на коринфские колонны. Весело потрескивают дрова в очаге, обильно накрыт стол. С божницы знакомо улыбается златоусый, златоволосый Даждьбог, похожий на хозяина дома. Ардагаст с Ларишкой сняли пояса с оружием, сбросили башлыки, тёплые кафтаны, оставшись в вышитых сорочках: вышивать тохарка тоже умела — причудливо, по-восточному. Тут они с Добряной многое переняли друг у друга.

А к ним уже бежали, радостно смеясь, отталкивая друг друга, дети.

   — Тётя! А где мой ножик? На Золотой горе? — спросил Ардафарн.

   — Ещё дальше: у самого Даждьбога на Белом острове. А ты, наследник, как без меня управлялся?

   — А мы с Валамиром всех троих Андаковичей побили. Они перед Рождеством, как в селе смута была, хотели Доброслава побить. А ещё они тебя и маму Ларишку плохими словами ругали и кричали, что вас Фарзой в темницу посадит, к крысам.

   — Проучили их — и ладно. Только зря не обижайте, они теперь сироты.

   — У них скоро мачеха будет. Тётя Милуша! — поспешила поделиться новостью одна из царевен.

Ардагаст развернул шкуру белого медведя:

   — Угадайте, что за зверь?

   — А белых медведей не бывает, — озадаченно произнёс Доброслав.

   — У нас в Скифии всё бывает, только поискать надо.

Зореславич бросил шкуру на пол и растянулся на ней, привалившись спиной к стене. Обе женщины устроились рядом, прижавшись к нему, а дети затеяли весёлую возню друг с другом и со взрослыми.

   — Эх! До края света дошёл и ещё дальше, всякие чудеса видел, а лучше нашего дома ничего не нашёл.

Ардагасту, царю росов и венедов, было всего двадцать девять лет.

   По роскошным залам дворца парфянских царей в Ктезифоне небрежно расхаживал упитанный человек с пухлым скучающим лицом, в белой шелковой тунике и золотом венке. На пурпуре его тоги выделялся амулет на золотой цепочке: коричневый янтарь с заточенным в нем пауком. Еще недавно вся Эдесса знала этого человека как горшечника Теренция Максима и потешалась над его сходством с Нероном. Потом вдруг почти вся Сирия и Осроена[181] признали в нем чудесно спасшегося Нерона. Горшечник чуть не взял Антиохию, но, разбитый, бежал к парфянам.

   Теперь он жил в свое удовольствие, удивляя Ктезифон изощренным распутством, самоуверенно рассуждал обо всем - политике, искусстве, поэзии - и пугал всех, начиная с царя Артабана. И вельможи, и простолюдины удивлялись, возмущались... но помалкивали. Ибо знали: нет такого злодейства, которое римлянин не присоветует царю царей, почти всегда исполняющему его советы. Такое могущество самозванца одни приписывали чарам явившихся вместе с ним колдунов, другие - золоту иудейских, сирийских и вавилонских торгашей. Что поделать: в трудной войне с братом Пакором Артабану[182] не приходилось пренебрегать союзниками.

   И лишь немногие знали: в тело горшечника вселился дух Нерона - настоящего. Эти немногие принадлежали к двум тайным союзам магов - Братству Солнца и Братству Высшего Света. Первое возглавлял великий солнечный маг Аполлоний из Тианы. Второе, прозванное в народе Братством Тьмы - Менандр Самаритянин, ученик Симона Мага. Но создателем и душой этого братства был Левий бен Гиркан из Пантикапея, благодаря Нерону ставший римским гражданином Клавдием Валентом. Апполоний хотел установить на земле Царство Солнца. Валент - царство избранных (каковыми он и его собратья считали себя).

   Среди остроконечных вершин Антитавра выше всех поднимается одна, которую жители Коммагены зовут горой Нимврода, великана-охотника. Ее венчает еще одна, рукотворная гора - курган из белого камня высотой в сто локтей. Сейчас, в середине апреля, снег все еще покрывает склоны горы, и издали кажется, будто могучий и дерзкий великан грозит небу белым мечом. У подножия кургана восседают на тронах пять каменных колоссов: три бога, богиня и царь. Громадные каменные львы и орлы охраняют их. Такие же колоссы глядят на запад с другой стороны кургана. Рядами стоят каменные стелы. На них - цари в греческих и персидских одеждах, и среди тех - владыка в венце с пятью зубцами, пожимающий руки богам, дабы обрести священную силу, без которой царь - лишь удачливый захватчик власти.

   В это весеннее утро перед курганом стояли четверо. Один - длинноволосый и бородатый, по обычаю философов, в черной с серебром хламиде. Трое остальных - в солдатских плащах и гребенчатых шлемах. Один из них - с седеющими волосами и решительным лицом, имел знаки различия легата, двое, еще очень молодые - центурионов. Эти двое были совершенно несхожи между собой: чернявый красавец с хищным горбатым носом, курчавой бородой и чувственными губами, и белокурый, тщательно выбритый юноша с благородным лицом и мечтательными синими глазами. Однако же они, Эпифан и Каллиник, были родными братьями и потомками изваянных здесь в камне царей. А с недавних пор - римскими гражданами и офицерами Пятнадцатого Аполлонова легиона, командир которого, Валерий Рубрий, стоял сейчас рядом с ними.