Эйзенхауэр отреагировал проницательно. Придя к выводу, что ничего не предпринимать будет политически рискованно, он подтвердил приверженность Америки защите Тайваня и соседних Пескадорских островов. Но он намеренно неоднозначно отнесся к островам Куэмой и Мацзу, стратегическая ценность и обороноспособность которых показалась ему и другим военным экспертам сомнительной. Вместо этого в декабре он заключил с Чаном пакт о взаимной обороне. Он формализовал американские обязательства по Тайваню в случае вражеского нападения, но не включал обязательства по Куэмой и Мацу. Пакт также предусматривал, что Чан прекратит односторонние рейды на материк.
Однако в январе 1955 года Народная Республика направила войска на один из островов Тачен, которые контролировали националисты. Хотя эти острова находились в 200 милях от Тайваня и не имели стратегического значения, их бедственное положение вновь вызвало азиатское лобби. Айк решил оставить острова, но при этом он решил привлечь Конгресс (вновь контролируемый демократами после выборов 1954 года) к принятию ответных мер и попросил законодателей предоставить ему, как главнокомандующему, широкие полномочия на применение военной силы для защиты Тайваня, Пескадорских островов и «тесно связанных с ними населенных пунктов».
Конгресс отреагировал быстро и с энтузиазмом. Тем самым он уступил в практических целях часть своих конституционных полномочий по объявлению войны. Немногие события в истории холодной войны так ярко продемонстрировали силу антикоммунистических настроений и то, как эти настроения способствовали расширению исполнительной власти. Формозская резолюция, как её называли, хорошо запомнилась Линдону Джонсону, лидеру большинства в Сенате в 1955 году, который воскресил её в качестве прецедента в своей попытке девять лет спустя расширить президентские полномочия в отношении Вьетнама.
Когда в марте Народная Республика усилила обстрел Куэмой и Мацу, ястребы в администрации отреагировали ещё более резко. Рэдфорд хотел устроить Китаю «кровавую бойню». Даллес в публичных выступлениях, согласованных с Айком, заявил, что Соединенные Штаты готовы применить там тактическое ядерное оружие. На пресс-конференции президент добавил: «В любом бою, где это [тактическое ядерное оружие] может быть использовано по строго военным целям и в строго военных целях, я не вижу причин, почему бы его не использовать, точно так же, как вы используете пулю или что-то ещё».[748]
Угроза применить ядерное оружие, пусть даже в «сугубо военных целях», потрясла многих людей, в том числе и союзников Соединенных Штатов. Американские официальные лица говорили так в мрачные дни Корейской войны в конце 1950 года, и тогда одно только предположение вызвало вихрь тревоги. Так же было и в 1955 году. Кто мог быть уверен, что ядерное оружие можно строго контролировать в военной ситуации? Джеймс Хагерти, умелый пресс-секретарь Эйзенхауэра, был настолько обеспокоен, что настоятельно рекомендовал своему боссу ничего больше не говорить, если его спросят о ситуации на предстоящей пресс-конференции.
Ответ президента занимает центральное место в легенде о его проницательности как руководителя. «Не волнуйся, Джим», — пошутил он Хагерти. «Если этот вопрос прозвучит, я просто запутаю их». Вопрос действительно прозвучал, и ему не удалось сказать ничего нового.[749] После этого обстрелы с материка вскоре прекратились. В середине мая они прекратились, и кризис отступил. Куэмой и Мацу оставались в руках националистов.
Тогда и позже действия Эйзенхауэра в отношении «кризиса Куэмой-Мацу» многим показались неразумными. Противники его управления не ограничились тем, что обвинили его в бряцании ядерным оружием. Они настаивают на том, что он и Даллес фактически спровоцировали кризис, поощряя провокационное поведение Чана — и все это для того, чтобы умиротворить крайне пристрастных азиатских сторонников на внутренней арене. Айк, добавляют они, затем манипулировал тревогами холодной войны, чтобы напугать Конгресс, предоставивший ему беспрецедентные и потенциально опасные исполнительные полномочия. Эти критики утверждают, что Соединенные Штаты должны были работать над улучшением отношений с Народной Республикой, как потому, что Китай к тому времени был уже устоявшейся крупной державой в регионе, так и потому, что некоторое китайско-американское сближение могло бы расширить растущий клин между Китаем и СССР.[750] Наконец, они сомневаются в том, что твёрдая позиция Айка имела большое значение для китайцев (которые возобновили обстрелы в 1958 году).
В этой критике есть немало мудрости. Эйзенхауэр и Даллес мало что сделали, чтобы помешать Чану и его американским партизанам, хотя и понимали, что лидер националистов разжигает проблемы. В этой степени они играли на страстях холодной войны, зайдя так далеко, что использовали угрозу ядерного нападения для защиты нескольких стратегически незначительных островов. Это было массовое возмездие с местью. В конечном итоге именно сдержанность китайцев позволила предотвратить более серьёзные военные действия.[751]
Тем не менее Эйзенхауэру, признававшему весьма ограниченную стратегическую ценность и трудную обороноспособность островов, удалось избежать военного вмешательства. И для публики, не знавшей подробностей, это выглядело хорошо управляемым делом. Некоторые историки впоследствии выделяли действия Эйзенхауэра в качестве классического примера его проницательного руководства в области иностранных дел. В частности, они ссылаются на его умелое обращение с Конгрессом, который предоставил ему полезный «чистый лист», и на его способность к двусмысленности — его комментарий Хагерти является своего рода уликой номер один. Получив широкие дискреционные полномочия, а затем пригрозив — или так казалось — противнику ядерным оружием, Эйзенхауэр, похоже, организовал все так, что мог контролировать ситуацию. Как бы то ни было, китайцы, возможно, неуверенные в намерениях Айка, в конце концов прекратили обстрел.[752] Американцам, жаждущим побед в опасной холодной войне, Эйзенхауэр казался чем-то вроде спасителя, особенно потому, что он снова уберег нацию от войны. Его рейтинг популярности взлетел до 68%, когда противостояние закончилось.[753]
В этот момент советское руководство под руководством Никиты Хрущева, к тому времени прочно обосновавшееся на родине, сделало несколько примирительных жестов, включая подписание мирного договора с Австрией, который положил конец советскому военному присутствию там. Даллес выступал против любых серьёзных переговоров с СССР, но Эйзенхауэр, казалось, стремился сесть за стол переговоров со своими противниками. В результате в июле 1955 года в Женеве состоялась конференция «на высшем уровне», первая подобная встреча со времен Потсдамской конференции 1945 года. «Женевский дух» возбуждал надежды на новую эру «сосуществования». Русские и американские делегаты общались между собой, даже в барах, и шутили о «коктейлях сосуществования — ну, знаете, водка с колой». Евангелист Билли Грэм, всемирно известный деятель, провел там реванш и рассказал о достоинствах встреч на высшем уровне. Моисей, напомнил он людям, участвовал в саммите и получил директиву из десяти пунктов, которую главам правительств не мешало бы изучить.[754]
Самое драматичное событие конференции произошло, когда Эйзенхауэр выдвинул предложение об «открытом небе». Сняв очки, он прямо и по памяти обратился к Хрущеву, заявив, что Соединенные Штаты готовы обмениваться с Советским Союзом секретной информацией о своих вооруженных силах. Далее он рекомендовал регулярно и часто проводить воздушные инспекции военных объектов в обеих странах. В заключение он обратился с энергичным призывом: «Я не знаю, как мне убедить вас в нашей искренности в этом вопросе и в том, что мы не желаем вам зла. Я лишь желаю, чтобы Бог дал мне средство убедить вас в нашей искренности и лояльности, когда мы делаем это предложение».[755]
