Конгресс, приветствуя возможность способствовать росту бизнеса и занятости, с радостью одобрил новую оборонную политику. В течение следующих трех лет расходы на оборону выросли на 13%, с 47,4 миллиарда долларов в 1961 финансовом году до 53,6 миллиарда долларов в 1964 году. Несмотря на критику Кеннеди за чрезмерную зависимость от ядерного оружия, большая часть этих расходов пошла на пополнение и без того мощного ядерного арсенала страны, включая строительство десяти дополнительных подводных лодок Polaris (всего 29) и 400 дополнительных ракет Minuteman (всего 800).[1244] Признав, что ракетного разрыва не существует, администрация не собиралась рисковать.
На самом деле рост не был огромным во всех отношениях. Численность военного персонала росла лишь постепенно, с 2,5 миллиона человек в 1960 году до 2,7 миллиона человек в 1964 году. Отчасти потому, что ВНП в этот период быстро рос, процент его расходов на оборону фактически немного снизился — с 9,1 процента ВНП в 1961 финансовом году до 8,5 процента в 1964 финансовом году. Тем не менее, рост был значительным по сравнению с последними двумя годами правления Эйзенхауэра. Кроме того, Кеннеди, очевидно, придавал очень большое значение обороне. Он уделял особое внимание развитию «противоповстанческих» сил, таких как «зелёные береты». Некоторое время он с гордостью демонстрировал зелёный берет на своём рабочем столе.[1245]
Сторонники Кеннеди, естественно, приветствовали эти изменения как повышение способности нации реагировать новыми и гибкими способами. В определенной степени это было правдой. Без ресурсов, выделенных Силам специального назначения, как их называли, администрация могла бы действовать более осторожно в таких местах, как Вьетнам. Однако в то же время Кеннеди был склонен иногда злорадствовать по поводу американской готовности. Когда в октябре 1961 года он в беспрецедентных подробностях сообщил, что Соединенные Штаты имеют огромный запас ядерного превосходства над Советским Союзом, он, возможно, вызвал глубокое смущение Хрущева у себя дома. Это могло усилить и без того глубокие советские опасения в отношении Запада.[1246] Оказал ли Кеннеди такое влияние на Советы, доказать невозможно.
Тем не менее не приходится сомневаться, что Кеннеди наложил отпечаток личного, активного стиля на внешнюю политику своей администрации. Хотя он опирался на Макнамару, своего брата Роберта и некоторых других, он ясно давал понять, что командует сам. Ему не нравились «мальчики в полосатых штанишках» в Госдепартаменте — он считал, что они болтают и тасуют бумаги, — и он приходил в отчаяние от непостижимости Дина Раска, своего верного, но безвкусного госсекретаря, похожего на Будду. Раск, — рассказывал он Теодору Уайту, — «никогда не дает мне ничего пожевать, никогда не ставит на кон. Никогда не знаешь, о чём он думает».[1247] Кеннеди предпочитал решительных, жестких советников, и у него было мало времени для сомневающихся. Как жаловался в то время Честер Боулз, все более разочаровывающийся в Кеннеди заместитель государственного секретаря, люди из ближнего круга Кеннеди были «полны воинственности». Они «как бы искали возможность доказать свою силу».[1248]
Страсть Кеннеди к решительным действиям во внешней политике имела разные источники. Одним из них могла быть его крошечная победа в 1960 году: смелые действия могли сплотить патриотов и расширить базу его политической поддержки. В таком настроении он объявил в мае 1961 года о поддержке так называемой программы «Аполлон», которая должна была сделать Соединенные Штаты первыми, кто отправит человека на Луну. Эти масштабные усилия обошлись примерно в 25–35 миллиардов долларов, прежде чем Нил Армстронг и двое других достигли Луны в 1969 году, и они принесли относительно мало научных знаний. Но, как и предполагал Кеннеди, она получила значительную поддержку со стороны гордых и патриотичных американцев.[1249] Другой источник смелости Кеннеди — конституционный: как главнокомандующий Кеннеди обладал гораздо большей свободой действий, чем во внутренних делах, и по темпераменту был склонен её использовать. Третьим источником был его постоянный страх и неуверенность в отношении Хрущева, чье провокационное поведение пробуждало в нём инстинкт соперничества. Наконец, Кеннеди, как и другие послевоенные президенты, прошедшие испытание Второй мировой войной, прислушался к урокам истории. Проявлять нерешительность, как западные страны поступали с Гитлером в 1930-е годы, означало поощрять агрессивное поведение. Только твёрдое и непоколебимое руководство могло сохранить столь важный «авторитет» Соединенных Штатов, защитника «свободного мира».
Активность президента во внешней политике отличалась особой жесткостью. По мнению критиков, как тогда, так и позже, в нём присутствовал потенциально опасный мачизм. Некоторые считали, что этот мачизм был вызван его воспитанием в семье, где царила жестокая конкуренция. Роберт тоже проявлял его. Другие объясняли это его потребностью доказать, что он, самый молодой избранный президент в истории Америки, достоин своего поста. Какими бы ни были источники, Кеннеди проявлял сильное желание продемонстрировать свою силу. Встретить кризис и победить — значит продемонстрировать свою силу и утвердить свою мужественность. Готовясь в мае к встрече на высшем уровне с Хрущевым, он сказал: «Я должен показать ему, что мы можем быть такими же жесткими, как он…Я должен сесть и дать ему понять, с кем он имеет дело».[1250]
НИЧТО НЕ ОБНАЖИЛО эти тенденции более ярко, чем попытка Кеннеди свергнуть Фиделя Кастро. План, который он и его ретивые советники в конечном итоге осуществили, — вторжение в Залив Свиней на южном побережье Кубы — состоялся 17 апреля, менее чем через три месяца после дня инаугурации. Вторжение стало одной из самых провальных военных авантюр в современной американской истории.
У Кеннеди были простые мотивы для одобрения атаки. Как и Эйзенхауэра, который в январе разорвал дипломатические отношения с Кубой, его возмущали непостоянство Кастро, его яростная антиамериканская риторика и его растущее сближение с Советским Союзом. Близкие к Кеннеди люди, в частности его отец и сенатор Джордж Сматерс из Флориды, призывали его избавиться от Кастро, пока Советский Союз не создал виртуальный сателлит у побережья Флориды. Колумнисты и редакционные писатели ещё больше раздували из мухи слона. Кроме того, Айк дал разрешение на подготовку нападающих. Для Кеннеди, активиста по темпераменту, было очень заманчиво их задействовать.[1251]
Пока советники планировали нападение на Кубу, некоторые правительственные чиновники высказывали сомнения. Среди них были такие либералы, как Артур Шлезингер-младший и Адлай Стивенсон, которого Кеннеди назначил послом Соединенных Штатов в ООН. Ещё одним сомневающимся был Боулз, который писал Раску: «Тайная операция плохо служит нашим национальным интересам… Это… было бы актом войны». Комендант корпуса морской пехоты Дэвид Шоуп прозорливо предупреждал, что Куба — большой остров (800 миль в длину), который будет очень трудно завоевать. Шлезингер напрямую передал свои сомнения Кеннеди. Так же поступил и Дж. Уильям Фулбрайт, председатель сенатского комитета по международным отношениям, который настаивал на том, что американское вторжение нарушит устав Организации американских государств (OAS). «Оказывать этой деятельности даже скрытую поддержку», — сказал он, — «это созвучно с лицемерием и цинизмом, за которые Соединенные Штаты постоянно осуждают Советский Союз».[1252] Куба, по словам Фулбрайта, была «занозой в плоти, но не кинжалом в сердце».[1253]
