Тем временем кубинский кризис затихал. Испания не только отказалась продавать Кубу, но даже не дала Суле возможности предложить её купить. Но «Чёрный воин» был возвращен владельцам после взимания штрафа в размере 6000 долларов, против которого Соединенные Штаты продолжали протестовать. Пецуэла стал несколько менее драконовским в своих мерах по «африканизации» и в сентябре 1854 года вернулся в Испанию.[310] Казалось, что все кубинское дело должно было закончиться под хныканье Квитмана, когда Соул, что характерно, придумал завершить его ещё одним взрывом, который положил конец его министерству.

Сул никогда не упускал из виду тот загадочный отрывок из инструкций Марси — «следующая желательная цель — отделить остров от испанского владычества». Возможно, Марси и сам забыл об этом. Во всяком случае, Марси, возможно, под давлением Пирса, позволил убедить себя в том, что было бы неплохо, чтобы три главных американских министра в Европе — Бьюкенен в Лондоне, Мейсон в Париже и Соул — встретились в частном порядке для «полного и свободного обмена мнениями» относительно Кубы. В августе 1854 года он уполномочил Соула организовать такую встречу. В это время Бьюкенен убедительно доказывал, что давление на испанское правительство с целью продажи Кубы может быть оказано держателями испанских облигаций, и вполне вероятно, что Марси ожидал, что Бьюкенен заменит эту более тонкую политику гистрионными методами Соула. В любом случае он должен был надеяться, что известная осторожность Бьюкенена окажет сдерживающее влияние на Соула. Но он опять-таки не учел таланта Соула превращать любую сделку в мелодраму. Большой ущерб был нанесен ещё до встречи участников совещания, поскольку о тайне их встречи было объявлено таким сценическим шёпотом, что каждый дипломат в Европе знал, что происходит нечто необычное. Затем, когда трое мужчин собрались вместе, вместо того чтобы Бьюкенен навязывал свои взгляды Суле, Суле каким-то образом навязал свои взгляды Бьюкенену.

Участники совещания встретились в Остенде в октябре 1854 года, затем переехали в Экс-Иа-Шапель и после трех дней обсуждения поставили свои имена под заявлением, которое, по замыслу Марси, должно было стать меморандумом для Государственного департамента, но внезапно приобрело характер заявления, обращенного ко всему миру. В этом Остендском манифесте, как его стали называть, три посланника заявили о своём общем убеждении, что «Куба так же необходима североамериканской республике, как и любой из её нынешних членов, и что она естественным образом принадлежит к той великой семье государств, провиденциальным питомником которых является Союз», а также о том, что Соединенные Штаты должны предпринять «немедленные и серьёзные усилия» для покупки Кубы «по любой цене, за которую её можно получить», при условии, что цена не превысит 120 миллионов долларов. С чрезмерной риторикой они изобразили процветание, которое принесёт Испании цена покупки, поскольку эта страна «быстро станет тем, чем, по замыслу щедрого Провидения, она должна быть, — одной из первых наций континентальной Европы — богатой, могущественной и довольной».

Пока это был лишь ещё один образец прозаического стиля, который «Manifest Destiny» уже сделал привычным для большинства американцев, если не для европейцев. Но острие заявления Остенде было в хвосте. Если Испания откажется продавать, и если владение Испанией Кубой «будет серьёзно угрожать нашему внутреннему миру» — возможно, в результате программы африканизации — тогда «по всем законам, человеческим и Божественным, мы будем оправданы, чтобы вырвать её у Испании, если у нас есть такая возможность».[311]

Что побудило Джеймса Бьюкенена поставить свою подпись под этим заявлением, остается предметом догадок. Возможно, предполагают, что он был заворожен Соулом. Но Бьюкенена нелегко было склонить к шагам, которые могли бы пойти ему во вред, и вполне возможно, что он увидел возможность поставить в неловкое положение Уильяма Л. Марси, своего самого серьёзного будущего соперника в борьбе за президентскую номинацию. Старые маневры Марси, направленные на то, чтобы «отделить этот остров», сделали его уязвимым. Он не мог полностью отречься от заявления в Остенде, но это поставило бы его в очень неловкое положение, и это сделало бы Бьюкенена популярным среди сторонников экспансии. Возможно, такое объяснение приписывает усталому, пожилому выпускнику пенсильванской школы политики слишком много макиавеллизма, но как бы то ни было, Бьюкенен подписал договор.[312]

В тот же день в ноябре 1854 года, когда Марси получил заявление священнослужителей, он также узнал, что ни один из девяти нью-йоркских конгрессменов, голосовавших за закон Канзаса-Небраски, не выжил после выборов.[313] Трудно сказать, какая новость была хуже. Но хуже всего было то, что в течение двух недель газета New York Herald узнала о случившемся и опубликовала содержание рекомендаций министров. Это вызвало столь настойчивые требования к администрации отказаться от секретности, что в марте следующего года, после нескольких месяцев уговоров, Пирс был вынужден отправить переписку в Конгресс — с небольшим редактированием. Слова Марси «отделить этот остров» были опущены, но из-за настойчивости Соула и сторонников экспансии больше ничего не удалось скрыть. Марси вынудил Соула уйти в отставку, холодно отрекшись от всего этого, но ущерб был нанесен. В течение нескольких месяцев администрация предстала перед страной и миром как защитница политики «позора и бесчестия», сторонница «буканьерского документа», «мольбы разбойника». Американская дипломатия, писала лондонская «Таймс», была склонна к «привычному преследованию бесчестных целей тайными средствами».[314]

Остендский манифест и закон Канзаса-Небраски стали двумя большими бедствиями президентства Франклина Пирса. Это верно в том смысле, что оба они обрушили на администрацию лавину общественной критики. Но это верно и в более глубоком смысле: каждый из них окончательно дискредитировал доктрину администрации, которая до этого времени считалась вполне респектабельной. Доктрина народного суверенитета была респектабельной до тех пор, пока отмена Миссурийского компромисса не связала её с целями расширения рабства. Доктрина Manifest Destiny, с её целью распространения американских демократических институтов под американским флагом, считалась респектабельной, пока Остендский манифест не связал её с голой агрессией. Таким образом, Дуглас и Соул, взявшись друг за друга, нанесли удар по двум лучшим оружиям демократической партии в том, что сегодня можно назвать битвой за умы людей.

И Акт, и Манифест стали результатом давления, которое оказывали сторонники рабства. Обе меры стоили администрации страшной потери политической поддержки. На политическом балансе столь щедрая трата политических сил может быть оправдана только солидными и важными приобретениями. Поэтому следует спросить, что получили рабовладельческие интересы в обмен на эту растрату власти, завоеванной в 1852 году. По этому критерию их политика в 1854 году была делом безрассудным. Они заплатили больше непопулярностью за пустое право брать рабов там, где мало кто собирался их брать, чем они могли бы заплатить за выделение нового рабовладельческого штата из Техаса. Они подверглись такому же осуждению за потворство вычурной риторике в Остенде, как и за поддержку Джона А. Куитмана с оружием и деньгами в операции по созданию Кубы на пути Техаса и Калифорнии.

В практических целях Остендский манифест поставил крест на экспансионизме — по крайней мере, до 1898 года, когда рабство было отменено уже тридцать лет назад. То, что это был переломный момент, становится яснее в ретроспективе, чем в то время,[315] ведь демократические администрации Пирса и Бьюкенена продолжали поддерживать экспансионизм, а Линкольн все ещё боялся его в 1861 году.[316] Эта президентская поддержка привела как минимум к двум шагам, которые на мгновение выглядели как победы Манифеста Судьбы. Первый из них произошел в мае 1856 года, когда администрация Пирса предоставила дипломатическое признание правительству Уильяма Уокера в качестве президента Никарагуа. Уокер был невыразительным на вид, немного невнятным маленьким человечком из Теннесси, но он не был лишён способности принимать решения. Переехав в Калифорнию, он стал филистером, убежденным в своём предназначении «возрождать» и править в Латинской Америке. В 1853 году он безуспешно вторгся в Нижнюю Калифорнию и, провозгласив свою Республику Нижней Калифорнии (а затем и Соноры), был вынужден отступить в Сан-Диего, где сдался американским властям, которые поместили его под арест. Суд присяжных в Сан-Франциско оправдал его, продержав на свободе восемь минут. Это оправдание подтолкнуло его к новым попыткам, и в мае 1855 года «сероглазый человек судьбы» отплыл с шестьюдесятью последователями («бессмертными») для участия в гражданской войне в Никарагуа. Уже через полгода он контролировал страну. Чуть больше чем через год он стал президентом, и Франклин Пирс признал его правительство. Но его не признал Корнелиус Вандербильт, так как он опрометчиво отозвал франшизу на пароходную компанию, контролируемую Вандербильтом, в Никарагуа, и это стало его гибелью. Вандербильт смог прекратить его поддержку, и ещё через год его противники в Никарагуа одолели его и позволили ему бежать из страны на американском военном судне. Но филистерство было у него в крови, и в 1860 году он вернулся в Центральную Америку, где встретил свою смерть перед расстрельной командой.[317]