Аналитическое замечание Бродского не только подчеркивает художественный аспект поэтологии Киша в противовес чисто документальному, но и указывает на сознательно направляемую автором рецепцию.
Свою фактуально-фикциональную повествовательную стратегию, характерную и для упомянутого сборника рассказов, и для посвященного гибели отца в Освенциме романа «Песочные часы», Киш описывает при помощи оксюморонной формулы: по его словам, он использует вымысел, чья достоверность не подлежит сомнению[549]; исторический материал преобразуется, а из черт реальных людей создаются вымышленные персонажи. Отрывки из фактуального отчета Штайнера трансформируются в «достоверный вымысел» – например, рассказ Штайнера о лагерной карточной игре со смертельным исходом. Из фразы Штайнера «Но играли и на жизнь других людей» Киш создает историю «Магический круговорот карт»[550] с конкретным преступником, грузинским уголовником Коршунидзе[551], и конкретной жертвой – врачом доктором Таубе. Изображение отдельных этапов жизни доктора Таубе приобретает черты мини-романа. Таубе представлен как сын раввина; порвав с родной средой венгерского провинциального городка (чьи архитектура и атмосфера тоже вкратце обрисовываются), он вступает в коммунистическое движение и после многолетней деятельности на службе революции приговаривается к принудительным работам в Норильске, где, будучи политзаключенным, живет в одном бараке с уголовниками. Далее следует пуанта, привнесенная в эту карточную историю Кишем: когда партия заканчивается, в отношении ничего не подозревающего Таубе, которого уголовники избрали своей жертвой, вступает в силу смертный приговор. Исполнить его должен проигравший, который из‑за своего проигрыша лишился статуса главаря банды и обязан восстановить утраченную честь. В исполнение приговор приводится уже после освобождения Таубе, который теперь, пять лет спустя, работает врачом в больнице за тысячи километров от места той игры: убийца зарубает Таубе топором, напав со спины. Так разворачивается действие у Киша. Штайнер упоминает случай подобной расправы, никак, однако, не связанный с картами, в другой главе своей книги. Киш компонует элементы: его интересуют невероятность события и портрет жертвы, заодно позволяющий показать предысторию коммунизма и его извращения. Вместе с тем ему удается выстроить линию нарастающего напряжения, которая завершается «метафизически» окрашенным финалом: «Далеки и неисповедимы пути, связавшие грузинского убийцу с доктором Таубе. Далеки и неисповедимы, как пути Господни» (КД 83).
В этих историях о лагерных событиях, преступниках и жертвах отчетливо проступает двоякий смысл фиктивного документа: он заменяет собой фактический, с которым сохраняет гнетущее сходство, и в определенных пунктах демонстрирует благодаря приемам реконструкции связь с реальными событиями[552]. То есть, с одной стороны, Киш использует отчет Штайнера вплоть до мелких деталей, с другой – позволяет себе по-новому складывать разные фрагменты, которым придает бóльшую плотность. Особенно это касается заглавного рассказа «Гробница для Бориса Давидовича» и темы признания, вымогаемого многократными бесконечными допросами и пытками[553].
В этой созданной Кишем драме признания рассказчик, прежде казавшийся ненадежным и неуверенным в прослеживании жизненного пути героя, выступает в роли комментатора, который становится на точку зрения пытаемого. Это позволяет усилить аффективную стилистику. Каждый из двух встречающихся в яростном агоне авторов текста признания одержим одной страстью: у следователя это безусловная верность партии, у обвиняемого арестанта – эгоцентрическая убежденность в безупречности собственной жизни, которую он посвятил революции. Оба изображаются как люди, движимые страстью, борьба их ожесточенна:
Два человека долгими ночами борются с трудным текстом признания, запыхавшиеся и измученные, согнувшись в густом папиросном дыму над этими страницами, и каждый пытается запечатлеть на них часть своих страстей, своих убеждений, свое видение вещей, исходя из высших соображений. Потому что, вне всякого сомнения, Федюкину точно так же хорошо известно, как и самому Новскому (и он дает ему это понять), что все это, весь этот текст признания, составленный на десятке машинописных страниц, – самая обычная фикция, которую он сам, Федюкин, сочинял долгими ночными часами <…> (КД 113).
Семантика показательного судилища оборачивается здесь библейски окрашенными декорациями смерти, с которыми как будто согласуется и внезапно охватившее Новского чувство тщетности: подорванное здоровье и «соприкосновени[е] с камнем своей живой гробницы» приводят его к «еретическ[ой] и опасн[ой] мысл[и] о бренности бытия»; опасное отдаление от партии тоже имеет оттенок ереси.
Для следователя Федюкина «сломить Новского» («Slomiti Novskogo»), продолжающего эгоистично помышлять о спасении своей революционной биографии, – дело чести, даже первостепенный вызов. Надежду Новского на будущую реабилитацию рассказчик Киша передает при помощи аффективной лексики: «<…> поскольку следователи обнаружили под холодным пеплом этих бессмысленных обвинений патетику конкретной жизни и логичное завершение (невзирая ни на что) идеальной биографии» (КД 115). «Холодны[й] пеп[ел]», «бессмысленны[е] обвинени[я]» говорят о печали и негодовании, тогда как формула «патетик[а] конкретной жизни» задает высокий тон. Что такое патетика жизни? Достижение высшей формы, соответствие плана и исполнения? «Патетик[а] конкретной жизни» имеет возвышенную коннотацию, тогда как та версия жизни, которую создает ложное признание, сводится к тривиализации. Однако требование «творческ[ого] гени[я]» Федюкина тоже аффективно; его фикция, не заботящаяся о «так называемых факт[ах]», следует его убеждениям, которые сам он считает «бескорыстными, неприкосновенными и святыми». Но в конце концов пафос «сконструированной реальности» восторжествует над пафосом реальной жизни: Новского пытают в камере. Далее в тексте говорится:
В ночь с 28‑го на 29‑е января из камеры вывели человека, который все еще носил фамилию Новский, хотя теперь это была лишь пустая оболочка человеческого существа, груда гниющей и измученной плоти. В погасшем взгляде Новского можно было прочесть, как единственный знак души и жизни, решение не отступать и последнюю страницу своей биографии написать своей волей и в полном сознании, как пишется завещание (КД 105–106).
В этом пассаже Киш искусно соединяет наглядный ужас телесного с пафосом сознательного, придает вес понятию «завещание» и вместе с тем как бы возвышает персонажа над его телесностью, тем самым превращая его в героя. А значит, покориться требованию сделать ложное признание Новский не может, что приводит к ужесточению пытки допросом: теперь у него вымогают признание, расстреливая в его присутствии молодых (непричастных к делу) мужчин. Происходят два расстрела. «Револьверы, вне всякого сомнения, были с глушителями, потому что Новский едва услышал выстрелы. Когда он открыл глаза, юноша лежал перед ним в крови, с простреленным черепом» (КД 108); второй случай: «<…> надзиратели опять стреляли почти в упор, в затылок, повернув дула в направлении черепа; лицо юноши было неузнаваемо» (КД 111).
После двух этих расстрелов, этой целенаправленной нравственной пытки, Новский оказывается физически и психически сломлен. Он не может смириться с тем, что его отказ сделать требуемое признание оплачен человеческими жизнями и что его идеальная биография, дело всей его жизни, разрушена казнями, в которых повинен он.
В связи с конструированием Новского как персонажа Киш настаивает на его аутентичности и на том, что убийство молодых людей на глазах у Новского вовсе не «выдумки». Ничего выдумывать и не нужно, поскольку реальность как таковая до того причудлива и фантастична в своей чудовищности, что превосходит любые выдумки, а преувеличение случившегося понадобилось ради выявления сути произошедшего; для автора важна «более глубокая аутентичность». При описании этой сцены Киш использует прием наглядного представления (enárgeia), которое создает эффект присутствия, повергая фиктивного очевидца в смятение (ekplēxis).
