После приемки очередной партии продуктов Егор Филиппович выдал второй завтрак. Сочная, еще горячая сосиска, палочка пеклеванного хлеба и стакан какао хотя полностью и не притупили голода, но настроение подняли. Спокойнее стал и Тихоничкин.

«Внимание! Пойдет не стандарт», — предупреждала специальная записка.

Чепель начал выбирать цепь с особой осторожностью, так, чтобы избежать рывков, сохранить плавность движения.

Им переправили четыре бутылочных аккумулятора и запас батареек к ним; стерильные бинты, вату, шины, дополнительные лекарства, два стограммовых пузырька спирта-ректификата и настойку йода; термометр в железном футляре, карманные часы, показывающие не только время суток, но и число, и наушник шахтофона. Из наушника слышалось: «Алло, алло! Товарищ Комарников, говорит помощник командира горноспасательного отряда по медицинской службе Комлев. Слушайте меня внимательно. Слушайте меня внимательно. Вам направлено двадцать готовых к применению шприц-тюбиков с антибиотиками. Пусть один из ваших товарищей немедленно сделает вам укол. Передаю последовательность приемов: сначала — обязательно да получше! — обработайте место укола спиртом, затем надо извлечь из капсулы шприц-тюбик, только берите его не за иглу, а снизу, за тюбик, введите потом иглу под кожу не менее чем на две трети, и плавно выдавите содержимое шприц-тюбика, после его выбросьте, место укола снова протрите спиртом, а затем настойкой йода. Повторяю…»

— Ты понял? — спросил Егор Филиппович Хомуткова, поворачиваясь на живот и спуская брюки.

— Вроде бы да, — неуверенно отозвался тот.

— Тогда давай, делай. Ты всех моложе, и руки у тебя проворнее наших должны быть.

Хомутков взял пинцет, достал из контейнера тампон, свинтил с пузырька пластмассовую пробку, смочил вату спиртом — его резкий дух враз разнесся над обитаемым «пятачком». Раздался жутковатый вскрик Тихоничкина, и Хомутков едва не выронил тюбик.

— Филиппыч! — Голос был хриплый, сдавленный, в нем слышались отчаянье и угроза. — Филиппыч… — задыхаясь, уже тише простонал Тихоничкин. — Дай хоть один глоток. Подыхаю.

Чепель взял его за плечи:

— Осади, Максим, не мешай.

— Матвей, — заскрежетал зубами Тихоничкин, — не будь сволочью. Видишь, человек погибает…

— Отлей половину, — сказал Егор Филиппович Матвею. — Да минеральной разбавь.

— Не переводи добро, Филиппыч! — взмолился Тихоничкин и опрокинул в рот содержимое пузырька. Утробно выдохнув, он размяк, губы растянула довольная улыбка.

После укола Комарников передал Комлеву:

— Сделали. Что дальше?

— Шинируйте ногу. Передаю последовательность приемов…

Это сделал Чепель. Разрезав сапог и штанину, он наложил шины и повязку.

— Сообщите температуру, — потребовал затем Комлев.

— Тридцать восемь и шесть, — ответил Комарников.

— Пульс?

— Сто двадцать.

— Таблетку аспирина. Еще кордиамин, тридцать капель. И — не сдаваться!

— Постараюсь.

За полсуток температура снизилась до тридцати семи и четырех десятых, боль в голени стала тупее, а когда Егор Филиппович отвлекался разговорами — и вовсе не слышал ее. Тревога за судьбу Марины, Ляскуна и его напарника отошла, развеялась после той короткой записки Комлева. Легкое опьянение разливалось по телу веселой теплотой.

Затребовать спиртное Комарникова вынудил Тихоничкин. Первые двое суток он вел себя сносно, и Егор Филиппович тешил надежду, что постигшая их беда поможет Максиму избавиться от своего недуга. «Неделька пройдет, — прикинул он, — пока нас отроют. Тут хочешь не хочешь — придется попоститься. Вызволят — дам знать, кому следует, и, под предлогом поправки здоровья, его изолируют еще недельки на три, да так чтобы не только ни капли водки — дух ее не достигай до него. Потом, — фантазировал Егор Филиппович, — подключу Бриллиантову…» Но на третьи сутки Тихоничкин насторожил его, а когда, почуяв запах спирта, он жутко выкрикнул: «Филиппыч!» — Комарников с грустью посмеялся в душе над своим планом.

Глоток спирта возвратил Тихоничкину равновесие. Он с охотой поел, хорошо выспался. Последовавшие затем сто граммов коньяку, плотная закуска и стакан растворимого кофе с лимоном привели его даже в благодушное игривое расположение духа. «Кормилица и поилица наша, — приговаривал он, поглаживая жерло шестидюймовой трубы. — Если бы выходила из тебя шлангочка, подключенная на той стороне к дубовой бочечке, и по этой шлангочке тек Максиму в рот армянский коньячок — согласился бы Максим продлить свое пребывание в царстве Шубина вдвое, а по просьбе шахтного комитета — раз в десять!»

— Язву тебе на язык! — обозлился Чепель, уже считавший не то что часы — минуты до предстоящей встречи с женой, дочками, меньшеньким — Ильей.

— Чего ты глотку затыкаешь, помечтать человеку не даешь? — встрял Хомутков. Впервые после выброса его не мучили страх и голод. У него, сытого и слегка захмелевшего, снова появилась потребность болтать, задираться, спорить. — Тебе не нравится Максимова мечта? Хочешь, чтобы и он, как ты, бредил «Москвичом»? У одного весьма неизвестного поэта, — развязно и самодовольно продолжал Хомутков, — есть такие стихи:

— В этом произведении, — резонерствовал Хомутков, — поэт осуждает стремление нивелировать личности, подвести их под один стандарт.

— Ох и болтун же ты, Марк, — засмеялся Егор Филиппович. — Это кто же посягает на твою неповторимую личность? Кто вознамерился нивелировать ее исключительное своеобразие. Ох, и путаник…

— Вы посягаете! Вы!.. — Так и схватился Хомутков. Но, вспомнив, как бригадир схватил его за руку, когда он хотел выкрасть «тормозок», осекся, притих.

— Товарищ Комарников, — заполнил паузу Комлев, — Колыбенко запрашивает: в чем вы еще нуждаетесь?

Тихоничкин, опередив Егора Филипповича, придвинулся к шахтофону:

— Агнию, супружницу мою, передайте.

Его влажный смех, пробежав по тоненькому, натянутому в трубе проводку, отозвался на базе дружным хохотом. Шутка достигла командного пункта, за полчаса облетела всю шахту.

— Слыхал? — посмеиваясь, спрашивали шахтеры друг друга при встрече. — Максим бабу затребовал. Долго жить будет мужик!

Но Тригунова и Колыбенко юмор Тихоничкина не развеселил. Они с возраставшей тревогой думали о том, что всеобщую уверенность в безопасности и скором вызволении проходчиков в любой момент может смыть прорвавшаяся «фиалка».

Первый сигнал об угрозе прорыва особой тревоги у Тригунова не вызвал. «Капырин, — посчитал он, — у перемычки оказался впервые, как она вела себя прежде, разумеется, не знает и потому преувеличивает опасность».

Прибывший на смену Манич подтвердил опасения Капырина.

— Пахнет «фиалочкой», товарищ командир. Хорошо-о-о пахнет… — невесело пошутил он. И от этой его шутки на скуле у Тригунова выступила белая заплатка.

— Надо продержаться хотя бы десять часов… Хотя бы десять! — требовательно повторил он.

— Постараемся, товарищ командир, но…

— Еду к вам. Понюхаем вместе…

Колыбенко вскинул гудящую от недосыпания голову.

— Уже прорвало?

— Нет, — успокоил его Тригунов. — Еще нет… Но Манич говорит — запахло. И запахло крепко… Я — к нему. Технику и материалы двигайте немедленно.

Ожидая в околоствольном дворе «трамвая», Тригунов наблюдал, как с запасных путей один за другим отходили составы, загруженные мощными шламовыми насосами, пневмомоторами к ним, гофрированными высокопрочными рукавами, металлокрепью, лесом, а около диспетчерской сосредоточивались бригады, готовые по первому слову пустить в дело все эти машины и материалы. «Неужели, — поеживаясь, думал он, — не удастся продержаться хотя бы десять часов? Хотя бы десять!»