Минувшие два десятилетия их разделяли несколько тысяч километров. Но и на таком расстоянии Тригунов напоминал о себе Клёстику. И не редко. За удачные действия при ликвидации той или иной аварии или за успехи в боевой и политической подготовке личного состава его отмечали в своих приказах то начальник горноспасательной службы министерства, то сам министр угольной промышленности. И статьи Тригунова то и дело в горных журналах появлялись. Завидуя своему бывшему командиру, Клёстик был уверен, что того вот-вот поставят начальником горноспасательных частей области или бассейна, а то, чего доброго, и во главе горноспасательной службы министерства. «Случись такое, — с опаской подумывал Клёстик, — он сразу припомнит мне «Чернявинскую»… Но такого не случилось.

Клёстик даже представить себе не мог, что есть люда, которые не стремятся или хотя бы не мечтают в тайне о том, чтобы достичь более высокого поста, а значит, и занять более заметное положение в обществе. А Тригунов был именно таким человеком. Его полностью устраивала должность командира отряда: она требовала глубоких профессиональных знаний и предоставляла возможность их совершенствовать; полностью удовлетворяла его потребность в общении с людьми и давала пищу для научных обобщений, а главное — Тригунов чувствовал, что это его место в жизни, что на нем он нужнее, чем на любом другом.

Примерно через год после того, как Клёстик уехал на Восток, Тригунова хотели назначить главным инженером горноспасательных частей бассейна. Однако он отказался. «Вы отказываетесь потому, — доказывал ему начальник управления, — что не знаете этой работы. Идите-ка потрудитесь месячишко. Не понравится — верну на прежнее место». Пошел, не понравилось, возвратился в отряд: инспекторские смотры, сочинение приказов и другая штабная работа претила Тригунову.

Один ученый из института горного дела, знакомый с его публикациями, как-то предложил: «Обобщите-ка, Роман Сергеевич, ваши статьи да представьте их как диссертационную работу. Уверен: звание кандидата вам обеспечено!»

— А что это даст?

— Вам? — удивился ученый.

— Науке, — уточнил Тригунов. — Все, что я хотел сказать, — обнародовано, стоящее — вошло в практику.

— У вас своеобразные взгляды, — вскользь заметил ученый и больше к этому разговору не возвращался.

Такой он есть, Тригунов.

А Клёстик, впервые представ перед ним с золотыми звездами на бархатных петлицах, считал его просто неудачником, одним из тех, кому в жизни не повезло. «Что стоят все эти твои благодарности, награды, статьи в журналах, если они ничего тебе, собственно, не дали?» — мысленно спрашивал он командира отряда и ему было даже немного жаль его. Но в то же время, вспоминая все, что было между ними, Клёстик распалял в себе неприязнь к Тригунову. В особенности его бесило то, что и сейчас командир отряда не испытывал перед ним, начальником, той душевной робости, какую сам он испытывает перед старшими.

Слушая информацию о вооруженности, укомплектованности личным составом и боевой подготовке отряда, Клёстик с сожалением посматривал на Тригунова. «Неужели тебе, прожившему жизнь, не ясно, что твое служебное, а значит, и вообще благополучие находится в моих руках? Неужели, — кривил он губы, — ты настолько оброс мохом в этом своем отряде, что не в состоянии понять: отныне я — твой начальник!»

Командир отряда, разумеется, не знал, о чем думает Клёстик, но когда при последующих встречах он уже не мысленно, а вслух еще и еще раз напомнил Тригунову об этом — тот однажды насмешливо заметил:

— Создается впечатление, будто вы никак не можете поверить, что стали начальником, и стараетесь убедить в этом не столько окружающих, как прежде всего себя.

Клёстик как бы напрягся, из-под безупречно чистого накрахмаленного воротничка выплеснулась кирпичная краска. Перемещаясь вверх, она залила шею, мочки и раковины ушей, растеклась по темени. Их взаимоотношения перешли в стадию едва скрываемой враждебности. На «Первомайке» они и вовсе обострились.

В тот день, когда Тригунов впервые после выброса побывал на «Гарном», Клёстик примчался на шахту буквально вслед за его выездом на-гора. Узнав от постового, что на командном пункте находится лишь руководство аварийно-спасательными работами, рывком распахнул дверь.

— Почему вы, — налетел он на Тригунова, суетливо расстегивая шинель, — не сообщили…

— Здравия желаю, товарищ начальник.

— Почему вы, — не ответил Клёстик на приветствие, — не сообщили о намерении заместителя председателя Совета Министров ознакомиться с намеченным вами оперативным планом номер два? Почему об этом я узнал от его референта, а не от него, — кивнул на Колыбенко, — или от вас?

Тригунов посмотрел на Колыбенко. Тот пожал плечами.

— О том, что товарищ Стеблюк будет сегодня на шахте, ни мне, ни руководителю работ по ликвидации аварии ничего не известно.

— Неизвестно? — с иронией переспросил Клёстик. — Если, как заявил референт, Опанас Юрьевич приедет затем, чтобы разобраться с вашим новым оперативным планом, значит, должны были предупредить вас и товарища Колыбенко.

— Председателю правительственной комиссии известно, что фактически мы находимся на командном пункте безотлучно.

Клёстик сел напротив Тригунова, прочитал только что отпечатанный оперативный план № 2. Толстые, слегка вывернутые губы, задранный кверху, как бы обрубленный под косым углом нос, полуприкрытые набрякшие веки выдавали его замешательство, которого Клёстик не хотел показывать ни Тригунову, ни Колыбенко.

— Почему не доложили, что собираетесь вести проходку в метановой среде? Почему, принимая такие ответственные решения, не советуетесь со мной?

Тригуновым завладело то состояние, в котором, сохраняя видимую уравновешенность, он терял обычную сдержанность. На правой скуле выступила белая заплатка.

— Во-первых, решение было принято во время моего нахождения в шахте и я не имел возможности проинформировать вас о нем лично. Мой заместитель, заменявший меня на командном пункте, передал по этому поводу сообщение дежурному по штабу незамедлительно. Во-вторых, свои оперативные решения, какими бы ответственными они ни были, ни с кем, кроме руководителя работ по ликвидации аварии, устав согласовывать меня не обязывает.

— Я отстраню вас от руководства горноспасательными работами!

— Примете его на себя или прикажете передать кому другому? — с готовностью отозвался Тригунов, наперед зная, что в сложившейся обстановке ни на то, ни на другое у Клёстика не хватит духу.

— Поговорим после ликвидации аварии. Окончательно поговорим! — с угрозой бросил Клёстик и заметался по командному пункту.

«В какой идиотский просак я попал, — бранил он себя. — На кой черт мне нужно было торопиться с категорическим выводом? Боже, как я упал в глазах Опанаса Юрьевича! А ведь достаточно его полунамека, — мол, у меня такое впечатление, будто начальник горноспасательных частей — не того… И — все!..»

Этому появлению Клёстика на «Первомайке» предшествовали следующие события.

Колыбенко доложил Стеблюку, что проходку подножного решено вести в метановой среде, объяснил причины, побудившие пойти на это. Стеблюк сказал своему референту, чтобы тот для участия в обсуждении нового оперативного плана вызвал на «Первомайку» начальника горноспасательных частей области, а спустя четверть часа позвонил ему сам.

— Как вы смотрите на такое техническое дерзание: вести проходку подножного, загазировав его гремучим газом?

Дежурный по штабу не успел к тому времени передать Клёстику информацию о решении, принятом командиром отряда и главным инженером. Кроме того, Клёстику показалось, что слова «техническое дерзание» Опанас Юрьевич произнес с издевкой.

— Это не техническое дерзание, а авантюристическая дерзость. Ничего подобного в мировой практике горного дела никто себе еще не позволял.

— А вот Тригунов и Колыбенко позволили. М-да… Подъезжайте-ка…

Клёстик не смог уловить оттенка, с каким было выговорено это «м-да…» Осуждал ли Опанас Юрьевич Тригунова и Колыбенко или, наоборот, восхищался их смелостью? Клёстик не сказал, как обычно, телефонистке коммутатора, чтобы водитель подал машину к подъезду, побежал в гараж сам и помчался на «Первомайку».