Откос выброшенного угля пошел вниз, оголился второй став труб. «Где же «шипун»! — забеспокоился Комарников. — Был метрах в десяти, не больше… Может, остался позади?» — Остановился, поднял голову. Потянуло холодом.

— Матвей… Максим! — позвал Егор Филиппович.

— Тут мы, — откликнулся Тихоничкин.

Комарников, напрягая последние силы, втолкнул голову Хомуткова в припахивающую компрессорным маслом, освежающую, напористую струю воздуха и почувствовал, — разглядеть было невозможно, — Чепель и Тихоничкин где-то здесь, рядом… Проваливаясь в черную пустоту, выдохнул:

— Марком займитесь…

Из забытья его вывела возобновившаяся боль в правой ноге. Черное марево постепенно редело. И в нем обозначились красные точки светильников. «Один, два, три…» — пересчитал их Егор Филиппович. Облегченно перевел дух:

— Живы?

— Только и того… — прохрипел Максим.

— Тебе этого мало? — оборвал его Чепель.

А Хомуткова выворачивало наизнанку. Комарников протянул ему термосок.

— Прополоснись, глотни чуток — поможет.

Вспомнил: в лаве — Манукова, Ляскун, его напарник. Вскочил на ноги, заскрежетал от боли зубами, опустился на левое колено, растер выступивший на лбу пот, окликнул:

— Матвей, Мартыныч…

К нему придвинулись Чепель и Тихоничкин.

— Проверьте-ка просек. Может, в нем…

— Сделаем, — с готовностью заверил его Чепель, срывая крышку с изолирующего самоспасателя.

Пыль, устилавшая штрек, поглощала звуки, делала шаги неслышными, и лишь клубящееся черное марево показывало, что Чепель и Тихоничкин идут не по воздуху, а ступают по летучей тверди. Два удалявшихся по штреку светящихся конуса исчезли, превратились в мутное пятно: проходчики завернули в «печь» и на штрек пробивались только слабые отраженные лучи. Но вот и это пятно померкло — Чепель и Тихоничкин, сделав еще один поворот, вышли на просек. Егор Филиппович привстал на прямых руках, подался вперед, замер, ждет. Снова возникло мутное пятно. Оно разрасталось, светлело, потом раздвоилось, превратилось в две наплывающие на него фары. Егор Филиппович, поддавшись бессознательному порыву, несколько раз переступил руками им навстречу. Но быстрое возвращение Чепеля и Тихоничкина погасило едва затеплившуюся в нем надежду. Он обессиленно попятился к «шипуну», лег.

— Просек засыпан под самую кровлю, — безнадежно махнул рукой Матвей.

Комарников приказал:

— Просчитайте-ка, пока самоспасатели годны, сколько рам крепи от «шипуна» до забоя, на сколько рам до лавы можно пролезть.

Первым возвратился Чепель:

— До забоя — сорок две рамы.

Тихоничкин пролез двадцать восемь рам.

Комарников начал считать вслух:

— Сорок две и двадцать восемь — семьдесят. Семьдесят на ноль семь — сорок девять метров. Все опережение — девяносто. Забито углем, если считать от лавы, сорок один метр. Столько же, а то и больше, запечатано за ней. Значит, — приподнялся на локтях Егор Филиппович, — чтобы…

Случайно взглянул на Хомуткова, поперхнулся: Марк как открыл рот с перепугу, так и застыл с отвалившейся челюстью. А потом начал икать. Вздрогнув, он откидывал назад голову, поднимал к ушам плечи и издавал звук, похожий на вскрик спросонок едва оперившегося гусенка.

— Встань! — дернул его за рукав Комарников. — Крутани кран.

Из отвода ударил фонтан.

— Пей.

Окрик и вода сделали свое дело. Егор Филиппович тоже напился и вроде бы так просто, а на самом деле преднамеренно, с расчетом, протянул:

— Водички вдоволь, выживем…

И Хомутков ожил. Да и Чепель, и Тихоничкин, и сам Егор Филиппович другими стали, приободрились. Максим громко харкал, отплевывался.

— Наглотался этой — будь она неладна! — пылюки, теперь пять лет с. . . угольком будешь.

— Есть шанс подработать, — вроде про себя, но так, чтобы все слышали, сказал Чепель.

— На чем? — подскочил Тихоничкин.

— На дерьме, — с выдержкой ответил Чепель. — Запродашь его какой-нибудь фирме — там, на Западе, энергетический кризис, — и потечет валютка!

— Кто, кто, — принял вызов Тихоничкин, — а ты, Матвей, озолотишься: твой агрегат столько этого добра производит — один такое государство, как Монако, можешь топливом обеспечить, от кризиса спасти.

«Молодцы, ребята, — повеселел Комарников, — не унывают». Превозмогая внезапно пронизавшую боль, спросил:

— А «тормозки» уцелели?

Чепель и Тихоничкин похлопали по боковым карманам курток.

Комарников подал жест, означавший: «Давайте-ка их сюда», — и два увесистых свертка, уложенных в полиэтиленовые мешочки, перешли к нему. Он приобщил к ним третий, свой, и повернулся к Хомуткову.

— Мой остался под лавой, — виновато пролепетал тот.

Егор Филиппович сложил около себя «тормозки», достал из висевшего через плечо кожаного футляра газоопределители на метан и кислород и передал их Чепелю. Тот установил рубежи безопасного пространства. Они проходили примерно в трех метрах с одной и с другой стороны от «шипуна». Между ними — островок жизни. Дальше — опасная зона. Черту, за которой содержание кислорода снижалось до семнадцати процентов, обозначили поставленными на ребро горбылями.

— За них — ни шагу, — строго предупредил Комарников. — Справлять нужду — там, — кивнул на левый дальний угол огороженного четырехугольника. — Да после — уголька не жалейте, присыпайте получше. Светильники — мне.

Поставил их у изголовья, рядом с «тормозками».

— Ложись покучней.

Возле Комарникова притулился Хомутков, за ним — Чепель и Тихоничкин. Егор Филиппович выключил свет. Накатилась густая темень. Однообразный свист «шипуна» уже не казался таким невыносимым. Но лежать с открытыми, залитыми непроглядной тьмой глазами было невмоготу. Первым не выдержал Тихоничкин.

— Недельку позагораем, — как бы размышляя от нечего делать, начал он.

— А для тебя чем дольше, тем лучше, — отозвался Чепель.

— Это почему же?

— Может, про молочко от бешеной коровки забудешь, — с неприязнью проворчал Чепель. Работящий и трезвый, он ненавидел пьяниц и лодырей, был недоволен, что Егор Филиппович взял в бригаду типа, от которого все на шахте отказались, и не скрывал своего отношения к Тихоничкину. Но Максим на него не обижался.

— Не отвыкну, — простонал он, уже томясь неотвязным желанием рассказать историю своего падения. — Не отвыкну, — еще безнадежнее повторил Тихоничкин. — Гипнотизер, что от нее, проклятой, отговорить меня пробовал, сказал: «Чтобы болезнь излечить — надо устранить ее причину». Корень моей болячки — Бриллиант-Аметист. Устрани ее, попробуй… Сама устранит кого угодно.

— Неуж она такая решительная у тебя? — подзадорил Чепель.

— Черт, а не баба, говорю! — клюнул на подначку Тихоничкин. — А когда познакомились — обходительная была, ласковая. Я только с действительной возвратился, и хотя двадцать два уже стукнуло, а по женской части сосунком еще был. Вот она и взялась меня обхаживать. Я и растворился.

Засомневавшись, — слушают ли его? — Тихоничкин сделал паузу. Комарников, чувствуя, как тому хочется облегчить душу, негромко сказал.

— Говори, Максим, говори.

И Тихоничкин продолжал.

— Поженились. Флигелек у одного индуза — индивидуального застройщика, — значит, сняли. Живем. Она на свой медпункт ходит, а я над учебниками корплю, к экзаменам готовлюсь. И домашнее хозяйство веду. Придет с работы — полный сервис! Приляжем после обеда, она и заведет: «Умный ты у меня, Максимушка, дельный. В институт поступишь, инженером станешь. Хорошо это, соколик мой, да уж больно ждать долго. Считай, шесть лет. А на что жить будем? На мои шестьдесят рублей да на твою стипендию? Лишь за эту конуру двадцать в месяц отвалить надо. А еще прохарчиться, одеться… И будем мы в лучшие наши годы нищенствовать. А разве это жизнь, когда нужда?» «Что же делать? — говорю. — Потерпим». А она, мой Бриллиант-Аметист: «Есть выход». «Какой?» — спрашиваю. «Найти хорошую работу, такую, чтоб и заработок был и на жилплощадь можно было рассчитывать». Уговорила. Пошел на «Первомайку», За первый месяц две сотни заколотил, за второй — три… Через полгода — ордер на квартиру. Отдельную. Двухкомнатную. Со всеми удобствами. И тут она… — Тихоничкин шумно вобрал воздух, задержал дыхание, прорычал. — Р-развернулась… — Помолчав, заговорил медленней, глуше. — И пошло-поехало: гарнитуры, гарнитурчики, гардины, занавесочки, ковры, дорожки… Когда квартиру забила так, что и повернуться стало негде, наряжаться принялась. А это дело такое: если начала — по доброй воле до гробовой доски не остановится. Сколько не зарабатываю — все, как в прорву. Делаю намеки: пора, мол, и честь знать — огрызается и с такой ненавистью на меня смотрит, словно я преступник какой. Потом заметил: стыдно ей перед своими знакомыми и подружками, что муж у нее простой шахтер. Встретим кого-нибудь из них, она и начинает: «Мой Максим Мартыныч покоя не дает — пойду в институт. Пойду да пойду. Уж и не знаю, чем ему не нравится быть его величеством Рабочим классом?» Поет она эдак и мне подмаргивает, мол, подыгрывай. В добрую минуту сказал ей: «А что, Агния, может, и в самом деле за учебники засесть?» Заюлила. Вижу: и хочется ей инженершей стать, и заработок мой потерять боязно. Понял: нужен я ей как добытчик. И только. Нет у нее никаких чувств ко мне и не было. Потому и фамилию мою не взяла, свою, девичью, оставила — Бриллиантова! Хотел концы рубить, да поздно: две веревочки связали нас — Сергей и Виктор. Решил ради них терпеть. Попивать начал. Дальше — больше. А с ее стороны никаких протестов и даже содействие: спирт с медпункта приносит и на цитрусовых корочках настаивает. Сперва думал: не хочет, чтоб деньги на водку транжирил. Потом люди надоумили…