Он убил человека, прямо перед ее глазами, лишь за то, что тот увидел показанное ею представление. Почему? Отец – чудовище, монстр, зверь. Не зря об этом шушукались за ее спиной все дворовые мальчишки и, как только видели его на улице, разбегались кто куда. Он лишь прикидывался хорошим, так долго, всю ее жизнь. Все вокруг знали: ее отец – Богдан кровавый, Богдан мясник, Богдан убийца. Безжалостный, бездушный, дикий. Но...

Она увидела внезапно его грустное, улыбающееся лицо, и в ее воспоминания явились вечера, когда папа сидел у ее кровати. Когда она была маленькой и когда уже немного подросла. Девочка вспомнила этот запах, пропитавший его одежду. Сталь и опасность, пот и кровь, кожа и металл. Но она вспоминала, что верила и знала тогда: ни одно чудовище, живущее у нее под кроватью в темноте или в шкафу, за дверью, не осмелится выбраться наружу. Она вспоминала, как отец рассказывал ей свои истории. Такие завораживающие, живые и интересные. Как учил постоять за себя. Заставлял делать странные вещи, которые не свойственны девочкам ее возраста, а больше подходят парням постарше – стрелять, фехтовать, собирать полезные травы, грибы и ягоды, выслеживать добычу, разводить огонь. Он всегда, когда был рядом, улыбался. Своей ужасающей, но все же столь теплой для нее ухмылкой. И когда обнимал ее и прижимал, вернувшись из очередной отлучки, то она знала, что он любит ее и всегда защитит.

Слезы вновь потекли из глаз. Но грусть уже сменилась теплым чувством надежды. Чертова магия городского чародея пыталась убить эти воспоминания, заставить ее ненавидеть. Принуждала остаться одной, беззащитной и слабой. Но старый хмырь не сломит ее. Она дождется, пока за ней придет отец. Придет и заберет! Отрубит башку пленившему ее ведьмаку-злодею. Ведь чудовищ могут одолеть не только славные рыцари, которые на поверку оказались такими же монстрами, но еще иногда их пожирают другие, более могущественные создания. А кто мог быть сильнее ее Отца!?

И когда в маленькую комнатку в башне городского чародея вновь пришли ясноокие, чтобы отвести Росену к своему господину для проведения новых колдовских ритуалов, то увидели не слезы в глазах и полную беспомощность, а злость и решительность во взгляде девочки, готовой постоять за себя.

Сколько Богдан провалялся в этом каменном мешке, сказать было сложно. Давало надежду хотя бы то, что он все же оказался кому-то еще нужен. Дважды в день приносили кувшин воды и большой ломоть хлеба, но иногда на хлебе оказывался сыр или кусок солонины. Приносивший еду стражник пару раз заговорил с ним, тихо, шепотом через дверь. С такой интонацией, словно боялся, что у стен есть уши и глаза. Но после услышанного Богданом в комнате допросов, можно было поверить, что они действительно есть.

Говорил этот стражник о том, что таскал бы больше еды, да боится, что заметят. И камеру получше подобрал бы, и сена бы принес, но не в силах. Сказал, что Богдана он знает, и помереть с голоду ему не даст. А еще пояснил, что скоро отправят его вместе с другими на каторгу. Как должное количество народу наберется, кораблем, как это бывает. По слухам, в каменоломни или в шахты на восток, вверх по течению Краки.

Богдан, надо признать, в первые дни заключения после того ужасающего допроса, совершенно пал духом. Ночной разговор не столько повредил его тело – за свою жизнь ран и ударов он получил немало, сколько нанес травму рассудку. На что, видимо, и был расчет. Стоявший за спиной человек, лица которого так и не удалось увидеть, явно давал понять, что Богдан – никто. Дерьмо под ногами стоящих у власти и городского чародея. Ничтожество, осмелившееся встать у них на пути. Бывший полезный пес, от которого можно избавиться, когда он сотворил что-то не то. Ублюдок и предатель, решивший, что Кракон не должен заполучить его дочь.

По мнению того, кто вел допрос, Богдану надлежало привести дочку к башне чародея, моля взять ее в обучение. Так это называлось на людях. А по факту – сделать из человека, неважно, ребенка или взрослого, бездушную машину, слугу, а может быть, даже раба – ясноокого.

Сильнее всего ветерана угнетало и давило понимание того, что все потуги по спасению дочери оказались напрасными. И тот гад, что пытал его, сыграл на этом. Она у них. Богдан подставил всю семью – себя, дочь и жену, теперь тоже причастную к измене, убил человека, невинного и безоружного. Все его старания, все, что он делал, ничего не стоили. Дочка его предала, выбрала служение городу и чародею. Родине? Да, бездна, она мечтала стать ясноокой, но он-то думал, что все это – детские глупости. Какой юнец не мечтает о посвящении в рыцари? Ей таковым не стать, не та кровь, да и женщин в сияющих доспехах он отродясь не видал. Вот и придумала себе сказку. Яснооким ведь тоже не становятся просто так, дар иметь надо, быть чародейкой, ведьмой, обладать некими навыками, врожденными талантами. Уметь творить заклинания. Без этого нет и службы. По этой причине, когда она говорила о своей мечте, Богдан лишь улыбался. Не принимать же все фантазии всерьез.

Он вспоминал о том, как растил ее. Как качал в люльке, когда бывал дома, давая Зоре отдохнуть. Как она в первый раз при нем пошла, опираясь на стену. Как совсем маленькую, еле-еле научившуюся ходить, таскал ее на руках, на спине. Как они с Зорей и Росенкой, втроем, посещали ярмарку, покупали сладости. Как она звонко смеялась и радовалась. Вспоминал ее смех, улыбку, детские истории. Ее объятья и слова. А чаще всего фразу «Папа, я люблю тебя», на что он постоянно отвечал: «И я тебя, маленькая моя».

Ветеран вспоминал все это, и по щекам сурового воина текли слезы. Бугай плакал, не боясь и не стесняясь. Здесь не было никого, кто мог бы осудить его слабость.

Богдан вспоминал все самое теплое и веселое из их жизни. Яркие, замечательные и запоминающиеся моменты. Это было больно, безмерно тяжело. Почти так же, как тогда, когда его бил тот человек из темноты, со спины, говоря ужасные слова, раскрывая и обличая его.

Из этой боли воспоминаний, через слезы, страдания и печаль, рождалась радость, а из этого светлого чувства – некая, может глупая, но все же надежда. Богдан вспоминал слова дочери в той комнате для пыток. Прокручивал в голове, и с каждым разом все больше задумывался – а она ли это была? Он находился тогда в таком ужасном состоянии, избитый, плохо соображающий, растерянный и потрясенный. Он слышал лишь голос. Да, очень похожий, но его же могли заморочить, околдовать, обмануть. За дверью тогда стояла ясноокая. На что она была способна?

Что, если тот человек лгал ему? Может, Росенке и Зорюшке удалось скрыться, а все это подстроено, чтобы сломать его, превратить в послушного, лишенного воли к чему-либо, полностью опустившегося человека? Да, Богдан полагал, что слуги чародея и стража разнюхали, что с его дочкой что-то не так. Недаром, когда Богдан покинул свой дом, туда сразу же отправился тот ясноокий, что ждал на улице. Скорее всего, эта бездушная скотина перевернула там все вверх дном, вынюхивая и высматривая. Он искал какие-то чародейские признаки, не иначе. Кто их разберет, колдунов этих. Может, магик, как ищейка, обнюхал вещи дочери и понял, что их касается и носит юная ведьма, волшебница? Тогда все складывалось и выглядело ощутимо лучше, чем казалось Богдану изначально. То, что его дочь – колдунья, они узнали, но у них ли она в руках – точно сказать нельзя. Доказательств этому, считай, нет. Ведь все, что было в комнате ночью – пытка, насмешки, боль – все это для того, чтобы сломать его.

И с каждым последующим разом, когда Богдан прокручивал мысли в голове, он все сильнее уверял себя в том, что дочка его спаслась. Так ему было спокойней, так он вновь обретал себя, находил некий смысл для дальнейшей жизни. Возможно, безумный, возможно, неверный, потому что именно так прислужники чародея могли найти ее.

Но со временем в этой камере без света и тепла он обретал новый путь, важный смысл жизни – отыскать Росенку и Зорю.