— Я полагаю, что прекращать разговор не следует. Да и не в одобрении дело. Нам нужно хорошо понять главное. Ведь сменная езда потребует от машиниста чистых рук и честного сердца. Без этого мы далеко не уедем. Даже с места не сдвинемся. А чего доброго и назад сдадим. Да, да. С фальшивой совестью успеха добиться невозможно. Кто думает иначе, глубоко ошибается.

— Правильно! — оживился Сазонов-старший и, торопливо одернув коротенький китель с ярко начищенными пуговицами, стал настойчиво пробиваться к столу.

— Куда ты, Никифорович? — забеспокоились вокруг, — Самочинно выступать что ли решил?

— Не самочинно, а по закону.

— По какому закону? Записаться прежде надо!

Сазонов-старший выпрямился, наскоро пригладил жиденькие волосы и, посмотрев на Алтунина, сказал:

— Согласен я с вами, Прохор Никитич. Ежели дадим соловьям волю, сами попадем в неволю. Это уж точно. Шибко нечистые руки есть у отдельных субъектов. И потому никак невозможно в настоящий момент лишать тепловоз хозяина.

— Да не так вы меня поняли, — возразил Алтунин.

Оратор несколько стушевался, но тут же собрался с мыслями, сказал, пожимая плечами:

— Может, и не так. Не спорю. Но данному вопросу объявляю полное несогласие. Не знаю, помнят ли другие, а я не забыл, как однажды уже пытались внедрять эту вашу сменную. Вот здесь, на нашей дороге. А что вышло? Ничего. Одна бесхозяйственность образовалась. Были машинисты, а стали наездники. Чуть не за месяц все депо паровозами заставили. Словом, отступка получилась явная. Пришлось стрелки назад переводить.

Молчавший до сих пор Сазонов-младший вдруг тряхнул шевелюрой и с раздражением крикнул:

— Когда это было, батя? Четверть века назад!

— Но все же было, — повысил голос Александр Никифорович, — значит урок имеется.

— Старый больно урок-то, — стоял на своем Юрий. — Теперь у людей совсем другое сознание.

— А мы что же, по-твоему, несознательные тогда были?

— Как сказать. Сознание, конечно, имелось, но не такое.

Реплики Юрия привели Сазонова-старшего в ярость. Он сжал тонкие морщинистые пальцы в кулак и замахал им с таким пылом, что сидящие на первых стульях мигом отодвинулись назад.

— Мальчишка ты зеленый! Выскочка! — завопил Александр Никифорович. — Ишь чего придумал. Сознание у него выше отцовского. Да ты знаешь, кто тебе Советскую власть добывал? Кто первые пятилетки строил? Это что же, несознательные элементы были? Значит, ты самый что ни на есть сознательный? Тогда я смотреть на тебя, поганца, не желаю. И сидеть с тобой рядом не буду. Уйду!

Не переставая размахивать кулаком, он протиснулся к раскрытой двери, с усилием шагнул через порог и вдруг остановился, словно попал в какую-то невидимую густую сеть. Она спеленала ему тело, качнула в одну сторону, в другую, прижала к стене, потом опустила на хранившие дневное тепло дощатые ступеньки. Собрание теперь бушевало где-то далеко, далеко. Казалось, его относило не то ветром, не то другой какой силой. Александр Никифорович улавливал только голос Юрия. А может, даже не улавливал. Может, просто в голове отдавалось то, что уже было высказано сыном в репликах. Это вероятнее всего.

Чьи-то руки попытались распеленать его. Освободили немного тело, голову. Он с трудом приоткрыл глаза. Полоса яркого света из дверей помогла ему узнать лицо Чибис. Оно было совсем рядом. Глаза широко открыты. Брови на взлете. Лишь губы почему-то скорбно сжаты. Никогда еще Александр Никифорович не видел их такими. Он даже хотел спросить у нее, что случилось, но не смог. И опять окутали все тело противные сети. Опять уплыли куда-то звуки и потонули в глухом безмолвии…

Очнулся Александр Никифорович в маленькой комнате медицинского пункта. Ему было холодно. Женщина-врач держала над ним шприц, с иголки которого сбегали последние капли прозрачной жидкости.

— Лежите, больной, спокойно, — сказала она строгим голосом и взяла его за руку возле кисти.

У стола, облокотившись на спинку стула, сидел Юрий. Голова виновато опушена. Завиток черных волос будто прилип к гладкому коричневому лбу.

«Ну, что, не все еще высказал?» — хотел спросить его Александр Никифорович, но губы не слушались. Они были совсем чужими, и руки почему-то казались невероятно тяжелыми. Только нижняя челюсть не переставала подрагивать от озноба.

Юрий сидел неподвижно и глядел себе на ноги. Александру Никифоровичу хотелось увидеть глаза сына. По глазам он без труда узнал бы все его думы. А впрочем, зачем ему это? Ведь реплик все равно не вернуть. Их слышали все, их записали в протокол, даже еще подчеркнули, наверно, красным карандашом.

Напрасно он все-таки ушел с собрания. Следовало, пожалуй, стоять на своем до конца. Тогда бы, может, и не произошло с ним никаких неприятностей. А то ведь расписался, как самый дряхлый старик. Позор! Врач отпустила руку больного, ушла к столу. Даже в этот момент Юрий не поднял голову. «Значит, переживает, негодник», — подумал Александр Никифорович.

В дверях появился Алтунин. Долго смотрел на больного, потом повернулся к врачу, спросил полушепотом:

— Серьезно?

— Пока трудно сказать. Посмотрим.

Алтунин подошел к дивану. Встретив усталый взгляд больного, многозначительно кивнул ему:

— Ничего, бодритесь! — И после небольшой паузы добавил: — Вы нам еще очень нужны, Александр Никифорович.

«Вижу, как нужен, — проплыло в голове у Сазонова-старшего. — На собрании так никто голоса не подал в мою сторону. Будто не слышали». Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. А когда открыл, в комнате, кроме врача, никого уже не было.

В этот вечер Кирюхин с женой уехал на дачу к Гриню. Это была даже не дача, а простой бревенчатый дом без веранды, с обычной деревенской пристройкой для птицы и прочей живности. Хозяйничала здесь теща Гриня, старая, сутуловатая, но еще довольно подвижная женщина.

Сергей Сергеевич приезжал сюда уже неоднократно. Жилище ему не нравилось, потому что было очень тесное, с низким потолком и постоянным куриным запахом. Зато неподалеку имелось озерцо, и в душное время в нем можно было покупаться, потом свободно разгуливать в пижаме или в одних трусах, наслаждаясь прохладой.

Сейчас Сергей Сергеевич и Гринь, оставив жен в доме за самоваром, вышли к озерцу без кителей в расстегнутых рубашках. Вокруг было темно и так тихо, что слышалась возня лягушек в осоковых заводях. Иногда, как взрыв, раздавался шлепок в воду и разносилось вокруг звонкое «курлы-ке-ке». Потом опять все затихало.

С холмика, на котором стояли спутники, было видно, как в воде отражался весь купол усыпанного звездами неба. В воде звезды казались почему-то более крупными, чем в небе, и походили они на живые существа, готовые каждую минуту затрепетать, как ночные бабочки.

— Эх, и красотища же тут! — мечтательно сказал Гринь, первым опускаясь на траву. — Сколько смотрю и не могу насмотреться. Волшебство природы!

Но Кирюхину не терпелось узнать новости, привезенные Гринем из Широкино, куда тот ездил уже вторично, чтобы прощупать обстановку на Егорлыкском участке.

— Ну, как, удачно съездили?

— Не то, чтобы очень, но фактов набрал, — сказал Гринь приглушенным голосом, словно боялся, чтобы не подслушал его кто-нибудь посторонний. — У них, оказывается, в депо завал явный на этом участке. С графиком движения тоже не все ладно. Особенно с обработкой маршрутов задержки бывают. Два предупреждения от начальника дороги получили. Но, видите ли… — Гринь помолчал, собираясь с мыслями, потом прибавил: — В этом они вроде как нас обвиняют. Говорят, мы им нервозность создаем, узлы забиваем.

— Ах, вон что! — дернулся Кирюхин. — Перевалить вину, значит, хотят. Нет уж, не выйдет!

Он взял попавшийся под руку комок земли и бросил в осоку, где по-прежнему мирно возились лягушки. На середине озера что-то бултыхнулось тяжелое и скользкое. Звезды в воде вздрогнули, затрепетали и долго не могли успокоиться.

— Сом гуляет, — поднявшись на корточки, сказал Гринь. — Днем под корнями сидит, а ночью гуляет.