— Поздравляю.

И больше до конца фильма не сказала ни слова. Он тоже молчал, делая вид, что слишком увлекся кинохроникой.

На улицу вышли также молча: он впереди, она чуть позади. Солнца уже не было. Разыгравшийся ветер гнал по небу рыхлые серые тучи. Просветы синевы то появлялись, то исчезали. Под ногами дымилась поземка.

Подошел троллейбус. Римма вбежала в него первой, а Петр нарочно задержался. Но когда троллейбус отошел, он подумал с сожалением: «Зачем я это сделал? Боюсь ее, что ли?» Потом нахлобучил на брови шапку, поднял воротник и медленно побрел по улице.

Вечерело, когда Мерцалов добрался до квартиры Синицына. Молодая белокурая хозяйка, открывая дверь, сообщила, что уже трижды звонили ему из депо.

«Ах, да, — спохватился вдруг Петр, — сегодня же летучка, а я… Ну ничего, доложу, что был у жены. А где находится жена, все знают».

Не снимая шапки, он потер прихваченные морозом уши и снова вышел на улицу. Ему не хотелось думать о том, что будет на летучке. Но чем ближе он подходил к депо, тем больше тревожился.

Встретили его неожиданно мирно: ни одного вопроса, ни одной реплики. Все, будто сговорившись, смотрели на вошедшего и ждали, когда он проберется к свободной табуретке. А Мерцалов не торопился, стараясь каждым движением подчеркнуть: не очень-то он боится.

Пауза явно затягивалась. Председательствующий Сазонов-младший то поднимал чубатую голову, порываясь что-то сказать, то вдруг задерживался и озадаченно потирал наморщенный лоб. Сидящий против него Синицын нетерпеливо крикнул:

— Хватит, Юра, тормоза мучить! За глаза ты шел на полном!

— А может, я хочу раньше присмотреться к человеку, — нашелся Юрий.

— Не узнаешь? — спросил Мерцалов.

— Плоховато. Понимаешь? По документу все вроде в норме, а так — искажение. Другим все же ты стал, Петр. Мы к тебе, а ты в сторону. И опять же домашняя ситуация.

— Домашнюю не трожь, — сказал Мерцалов.

— Как то есть? А ты где, на острове?

Послышались голоса из рядов:

— Пусть сам скажет!

— Правильно, послушаем самого!

Мерцалов почувствовал, что больше сидеть нельзя.

— Я не знаю, что здесь происходит? — спросил он раздраженно. — Летучка или суд?

В разговор вмешалась Елена Гавриловна Чибис.

— Эх, Петр Степанович! — сказала она, покачав головой. — Я считала вас храбрым человеком. А что вижу? Разговора откровенного испугались. Критику судом называете. Ну и пусть эта летучка будет судом. А вы не бойтесь, смотрите товарищам в глаза. Не виноваты — защищайтесь, виноваты — имейте мужество признать. Вы же коммунист!

— Вот это верно, — сказал Роман Филиппович, — Партийная совесть говорить должна.

— Молчите уж, — перешел вдруг с тестем на «вы» Мерцалов. — Сами заварили кашу, а теперь чистыми норовите остаться. Депутатскую репутацию бережете?

Наступила тишина, длительная и напряженная. Мерцалов не смотрел в лицо тестю, но чувствовал, что его выступление будет злым и ядовитым. Однако Дубков начал свою речь совершенно спокойно:

— Мне, конечно, характеризовать собственного зятя неудобно. Сами понимаете. Но сказать нужно. Человек он, хотя и сильно ершистый, но дело свое любит. Все-таки первым права на тепловоз получил. Без отрыва от производства добился. К тому же других за собой увлек. Опять плюс поставить нужно.

«Странно. Неужели решил взять под защиту? Нет, хитрит чего-то», — подумал Мерцалов.

— А теперь возникает вопрос, — продолжал Дубков, — почему же такого неплохого вроде человека и вдруг мы критикуем? Да потому, извините, что жар-птицей захотел сделаться. Сверкнуть захотел огненными перьями. Всех затмить собрался.

Из глубины комнаты кто-то крикнул:

— Может, сразу насчет тепловоза?

— А это как начальство! — сказал председательствующий.

— Стоп, стоп, — поднял руку Алтунин. Он обвел взглядом повернувшихся к нему людей и неожиданно для всех предложил: — Решайте сами. Не насчет ходатайства, нет. Это ни к чему. Ставьте вопрос прямо: дать Мерцалову тепловоз или не давать. Вы хозяева.

Никогда раньше с подобными предложениями начальник депо не обращался к машинистам. О его решении обычно узнавали из приказов.

«Ох, и лиса этот Алтунин, — подумал Мерцалов. — За коллектив прячется. Знает же наперед, какое будет решение. Завистники разве поддержат. Они затоптать меня готовы».

— Ну как, товарищи? — спросил Сазонов-младший.

— Ясно как, — за всех ответил Синицын. — Доверять и проверять — главный лозунг человечества.

Прошуршал смешок. Потом в комнате сделалось тесно от множества поднятых рук.

Мерцалов смотрел и не верил тому, что происходило. Голосовали все: и Роман Филиппович, и Миша Синицын, и даже Юрий Сазонов. «Что же получается? Выходит, они за меня? А, может, все это мне показалось, может… Нет, нет, не показалось». И рука его тяжелая, как молот, потянулась кверху медленно, медленно. И сам он вставал с табурета очень долго. Еще дольше не мог выговорить первого слова.

— Не знал я… Ну, не знал, что так вот получится. Правда, товарищи. А теперь не могу. Ну, сказать все не могу, как думаю. Трудно. То злость душила, а сейчас…

— А вы спокойнее, — сказал Алтунин. — Не в словах ведь дело. Душой понять нужно.

Мерцалов расстегнул шинель, тяжело, не прячась, вздохнул.

— Вот он я. Смотрите. Что было, постараюсь… Ну, как бы это выразиться…

— Ясно! — крикнул Синицын. — Все ясно!

Вдруг в дверях появился дежурный, высокий, узкоплечий, с румяным от волнения лицом. Он объявил, что Мерцалова вызывает начальник отделения.

Все посмотрели на дежурного удивленно, как бы спрашивая: «Так вот сейчас и вызывает?»

— Да, срочно, — подтвердил он. — Просил, чтобы не задерживали.

Тогда встал Роман Филиппович и мирно сказал:

— Что ж, пусть идет. Только мое слово тебе, Петр, такое: возвращайся домой. Ты уж не маленький, сына имеешь. Потому и понятие должно быть иное.

Растроганный Мерцалов посмотрел в усатое лицо тестя, виновато опустил голову и стал пробираться к двери.

В кабинете Кирюхина шел спор. Тонкий лысоватый начальник дистанции Черкашин, вызванный с планом только что построенного жилого дома, старательно доказывал:

— Нехорошо, Сергей Сергеевич. Невозможно этого делать.

— Почему невозможно? — сердился тот, поблескивая расширенными глазами.

— Потому, что квартиры все распределены, список семей, подлежащих вселению, утвержден.

— Так утверждали-то мы. И мы же внесем поправку. Кто нам помешает?

— Обстоятельства мешают, Сергей Сергеевич. Многие уже ордера получили.

— Экая беда! — махнул рукой Кирюхин. — Ордер, батенька, не квартира. И вообще меньше пугайте себя. Читайте-ка лучше, кто там еще из работников депо числится в списке?

Черкашин надвинул на нос очки и, неохотно склонившись над бумагой, прочитал:

— Белкина Тамара Васильевна.

— Кто такая? — Кирюхин повернулся к Сахарову, который сидел слева у стола, молчаливо следя за разговором двух начальников.

— Это же техник-расшифровщик, — ответил он.

— Ах, да! — вспомнил Сергей Сергеевич и снова устремил взгляд на человека со списком. — Какая квартира ей намечена?

— Тридцатая.

Упершись бородой в грудь, Кирюхин долго смотрел на развернутый перед ним план дома. Смотрел молча, сосредоточенно. Не поднимая головы, спросил:

— Ордер выдан?

— Пока нет, — ответил Черкашин.

— Вот и лады, — ободрился Кирюхин. — Запишите вместо Белкиной Петра Степановича Мерцалова. Смелей, смелей, батенька! Чего раздумываете?

— Да видите ли, — заколебался Черкашин, подняв очки. — У Белкиной двое малых детей. Мужа нет. Живет она в старом доме на десяти метрах.

— И еще дочь взрослая, — прибавил Сахаров. — И тоже работает в депо.

Кирюхин устало откинулся на спинку стула и сунул руку в бороду.

— Ну, ну, продолжайте, — произнес он с чуть приметной усмешкой. — Значит, десять метров, дети, мужа нет. Что еще?