— Еще я предполагаю, что начальник депо уже сообщил ей об этой квартире, — продолжал Черкашин, словно не замечая поведения Кирюхина. — Ведь он, как вы знаете, все время настаивал, чтобы вселили именно Белкину.
— Это верно, за Белкину он дрался по-рыцарски. А за Мерцалова, которого вся страна знает, не обмолвился даже словом. Явно скрыл, что человек ночует где-то у товарища. Хорошо вот он сообщил об этом безобразии. — Кирюхин снова повернулся к Сахарову.
— Такое мой долг, — с достоинством отозвался тот, приподнявшись на стуле. — Я полагаю, что, предоставляя квартиру Мерцалову, мы поощряем новаторство, подчеркиваем значение тяжеловесного движения. Больше того, мы даем, так сказать, новый толчок этому движению, что очень важно в современных условиях. Но я бы попросил вас, Сергей Сергеевич, не делать этого за счет Белкиной. Все-таки учесть нужно: дочь уже невеста.
— Да что там, дочь, дочь! И за кого вы, наконец, хлопочете, за Мерцалова или за Белкину? Нельзя же всех в одну квартиру.
В кабинет вошла женщина лет сорока с короной туго уложенных русых кос. Она сообщила, что Мерцалова разыскали и что минут через десять он будет здесь.
Кирюхин одобрительно мотнул головой.
— А я могу идти домой? — спросила женщина.
— Если вы торопитесь, — развел руками Кирюхин, — то идите.
— Как же не торопиться, Сергей Сергеевич. Я уже на два часа задержалась.
— И я задержался, — сказал он внушительным тоном. — Надеюсь, видите?
Смущенная женщина постояла еще немного и медленно вышла из кабинета.
— Обиделась, — посочувствовал ей начальник дистанции.
Кирюхин махнул рукой и опять склонился над планом дома. Минут пять водил он карандашом по клеткам, требуя зачитывать другие фамилии работников депо, зачисленных в список новоселов. Потом отбросил карандаш, ударил обеими ладонями по столу, сказал решительно:
— Все! Значит, Мерцалова на место Белкиной.
Сахаров болезненно поморщился.
— Слезы будут, Сергей Сергеевич.
— Да бросьте вы сердоболие выказывать, — раздраженно сказал Кирюхин. — От женских слез размокли. Мужчина тоже! Политиком надо быть в таких случаях. — Он свернул план в трубку, сунул его в руки Черкашину и вышел из-за стола. — Ну, хватит разговоров. Не смею больше задерживать.
Сахаров и Черкашин направились к выходу, явно недовольные тем, что произошло.
Проводив их взглядом, Кирюхин задумался: как все-таки тяжело ему держать свою твердую линию. На каждом шагу сопротивление. С одним Алтуниным сколько крови перепортил. А эти, видите ли, женских слез боятся. Смешно!
Кирюхин отодвинул стул и размашисто зашагал по кабинету.
В этот момент в дверях появился Мерцалов. Шинель, как всегда, полурасстегнутая, шапка сдвинута на затылок.
— Разрешите?
— Да, да, пожалуйста! — отозвался Кирюхин и сам двинулся навстречу машинисту. Стараясь казаться веселым, он крепко пожал вошедшему руку и тут же сообщил о новой квартире. Изумленный Петр не сразу понял.
— Квартиру, говорите? В новом доме?
Кирюхин улыбнулся:
— Конечно. А вы что, недовольны?
— Почему же. Я рад. Очень даже. Мне аккурат нужна квартира.
Широкое лицо Мерцалова горело. И весь он так волновался, что не мог найти места рукам: то по-мальчишески совал их в карманы, то вдруг закладывал за спину, потом снова совал в карманы.
Довольный Кирюхин отвел его к дивану и, усевшись рядом, сказал наставительно:
— Так вот, Петр Степанович. Выписывайте ордер на новую жилплощадь и вселяйтесь. Когда жену с сыном забирать будете, скажите, предоставлю машину.
— Спасибо, — ответил Петр, думая: «Какой он все-таки внимательный, Сергей Сергеевич. Знает, когда руку подать. Здорово получилось».
— А что касается тепловоза, — продолжал Кирюхин, покровительственно поглядывая на машиниста, — я уже дал команду. На днях получите.
Мерцалова осенила догадка: вот, оказывается, почему Алтунин проявил к нему на летучке такую неожиданную «щедрость»? И ведь как вопрос-то поставил перед машинистами: «Решайте сами»! Комедия, больше ничего.
На улицу машинист и начальник вышли вместе. Ветра уже не было. Но мороз усиливался. Грохот поезда на входных стрелках слышался так звонко, будто стрелки эти находились где-то совсем рядом.
19
Письмо начиналось необычно.
«Здравствуй, брат! Давно мы с тобой не видались. Конечно, дела, расстояние. Но все это чепуха. Оба мы медведи-лежебоки. Меня, кажется, вызывают уже на рогатину. Завтра шпарю в столицу на переговоры. Боюсь, как бы не утонуть в министерстве. Опасность есть. А моя берложья дурь кричит: не хочу»…
— Ничего, привыкнешь, — вслух сказал Сергей Сергеевич и посмотрел на жену, которая сидела напротив, облокотившись на стол. — В верха идет наш Андрей. Понимаешь, какое дело?
— Понимаю, понимаю, — покивала Нина Васильевна. — Хорошо, ничего не скажешь. — И мягко, заговорщически: — Ты не завидуешь?
— Наоборот, радуюсь.
— А мне кажется, ты расстроился?
— Брось, не разыгрывай! — Он встал, свернул письмо и ушел в кабинет, закрыв за собою дверь. Письмо действительно расстроило Сергея Сергеевича. Но не потому, что брата вызывали в Москву. На это он смотрел бодро: иметь в министерстве свою руку — дело не так уж плохое. Тревожила его совсем другая мысль, о существовании которой Нина Васильевна ничего не знала. Да что там Нина Васильевна. Сергей Сергеевич даже самому себе не всегда позволял вспоминать эту злополучную историю, происшедшую много лет назад.
Его подняли тогда ночью с постели, сказали по телефону, что на линии авария. Но едва он появился в отделении, как двое незнакомых пригласили его в машину с темным и глухим кузовом.
Долго и загадочно говорил с ним потом следователь НКВД. Он расспрашивал о ближних и дальних родственниках, о встречах и переписке с ними. Вначале Сергей Сергеевич никак не мог понять смысла этого разговора. Но когда услышал: «Что вам известно о старшем брате?» — сразу догадался: с Андреем неладно.
Затем ему пришлось отвечать на более щекотливые вопросы: «Что сообщал брат в последних письмах?», «Было ли вам известно о его враждебных действиях на транспорте?» Сергей Сергеевич категорически мотал головой и всячески доказывал, что брат его человек честный, что ни о каких враждебных действиях он и думать не мог.
На следующую ночь допрос повторился уже в иной форме. Сергея Сергеевича сперва сунули в темную вонючую камеру, где не было ни койки, ни табуретки. А перед самым рассветом опять привели к следователю, который с каменной невозмутимостью стал зачитывать ему обвинительное заключение на брата.
Сергей Сергеевич не верил своим ушам. Андрея обвиняли и в связях с иностранной разведкой, и в попытке дезорганизовать работу транспорта, и даже в непосредственной подготовке какого-то крупного крушения.
«Неужели он так маскировался, что вы ничего не знали? — спрашивал следователь. — Кто это вам поверит».
Еще две ночи провел Сергей Сергеевич в камере. И все время мучительно думал: «А может, и в самом деле Андрей оказался вредителем? Не могли же так просто обвинить человека? Ведь такое же не придумаешь?» И когда следователь прочитал ему показания свидетелей, Сергей Сергеевич попросил лист бумаги и написал собственноручно:
«С ужасом узнал я о действиях Андрея. Не брат он мне больше. Пусть день тот померкнет, когда он стал мне братом».
С тех пор прошло более четырнадцати лет. Давно вышел на свободу Андрей, и уже в письмах перестал вспоминать о своих безвинных страданиях. А Сергей Сергеевич никак не мог позабыть о том, что где-то в архивах лежит его злосчастное заявление. И еще мучил его вопрос: показал следователь это заявление Андрею или нет?
Сунув письмо в карман, Сергей Сергеевич заходил по кабинету. «Все, хватит, — сказал он самому себе. — Нельзя же так». Чтобы переключить мысли на что-нибудь другое, он распахнул шкаф, где лежали железнодорожные справочники, учебники и многочисленные папки. В папках хранились важные письма, дипломы, выписки из благодарственных приказов, похвальные грамоты и отпечатанная на машинке толстая рукопись о технической революции на транспорте.
