— Я знаю, как ты говоришь. Так вот радуйся. Дома ее нет. Не обедала, не ужинала и сейчас нет.

— Придет.

— Не знаю. Митя уже все парки обегал.

— А зачем ты Митю впутываешь в это дело?

— А что же делать? — глаза у Полины Поликарповны так блестели, что, казалось, вот-вот брызнут слезы. — Может, к Аркадию ушла? — предположила она.

— Нет, — покачал головой Борис Иванович. — Аркадий вместе со мной в депо был.

— Вот тоже: вместе был, вместе ходил, а чтобы поговорить с ним откровенно, по-мужски. Сколько можно мучить женщину. Любит, пусть женится.

— Трудный вопрос, — сказал Борис Иванович.

— А на муки родной дочери смотреть легко? — спросила Полина Поликарповна. — Вот где она теперь?

— Да придет. — Борис Иванович повернулся и побрел по асфальтовой дорожке, с обеих сторон стиснутой густой акацией. Потом он пересек мостовую и направился к скверу, где молодые парочки любовались каменным журавлем, выпускавшим из клюва тонкую струю воды, подобно цирковому фокуснику.

Борис Иванович прошел по затененной аллее, оглядел всех сидящих. Где-то неподалеку в раскрытом окне громко и резко играла радиола.

За первым сквером был второй — без фонтана. Зато здесь привлекали внимание огромные клумбы роз, гладиолусов и георгинов. Когда-то Римма любила это место. Но сейчас Борис Иванович оглядел внимательно все уголки и не нашел дочери.

В самом конце сквера Борис Иванович остановился, раздумывая, куда бы еще направиться. И вдруг шагах в десяти от него мелькнула знакомая походка. Присмотрелся. Она — Римма, в узком бордовом платье, с высокой прической и желтыми цыганскими серьгами. Хотел окликнуть, но воздержался.

Борис Иванович сел на ближайшую скамейку и вынул из кармана папиросы. По-прежнему у кого-то в окне гремела радиола. Женский голос приятно и неторопливо пел о ночных пассажирских поездах.

«А схожу-ка я все-таки к Аркадию, — решил Ракитин. — Может, как раз и нужно с ним откровенно, по-мужски. Поля права». Он встал, с минуту помедлил, раздумывая и докуривая папиросу, потом смял ее в пальцах и долго нес, прежде чем бросил.

Зиненко встретил его с явной тревогой. Открывая дверь, сразу спросил:

— Случилось что, Борис Иванович?

— Да ничего не случилось. Откуда ты взял? — Ракитин повесил пиджак на спинку стула, расстегнул ворот у рубашки, устало облокотился на край стола. Но Зиненко не отводил от него встревоженного взгляда.

— Говорю же ничего не случилось, — как можно убедительнее повторил Ракитин. — Но разговор имею к тебе необычный, родительский.

— О Римме? — догадался Зиненко и тоже налег на стол обоими локтями, вобрал в себя побольше воздуха. — Признаюсь, Борис Иванович, люблю я ее.

— Вижу, все вижу, Аркадий. Но ты скажи мне чистосердечно, что мешает вам?

— Даже не знаю, Борис Иванович. Характеры наверно. Она ведь, Римма, какая? Чуть чего, сразу фр-р-р-ры-ы-ы… И не подступись.

Ракитин улыбнулся краешками губ.

— Верно, характерец у нее чувствительный. Вылитая мама Поля. Вчера, знаешь, портрет девушки показала мне. А я и скажи прямо: конфетная твоя девушка. Так тоже фр-р-р-ры-ы-ы и до сегодняшнего вечера ни слова. А ведь сколько прожили. Ты пойми меня, Аркадий, не упрашивать я пришел и не требовать. А вот посоветовать хочу. Умейте дорожить человеческим достоинством. Поспорить, поссориться каждый может, а вот не дать этим самым ссорам остудить чувства, суметь вовремя унять собственное самолюбие, тут, брат, душу иметь надо. И это пожалуй, не легче, чем там… под Берлином…

— Пожалуй, — согласился Зиненко, и его первоначальная скованность исчезла. Он вспомнил, что у него есть две бутылки черного мартовского пива, быстро принес их из кухни.

— Что ж, пока хоть пиво, — многозначительно сказал Ракитин, чокаясь. — Но будем надеяться… — А когда выпил, договорил: — Хочется мне, конечно, чтобы вы поняли друг друга. Искренне хочется.

Зиненко только вздохнул. Если бы от него одного все это зависело.

Юрий Сазонов догнал Майю Белкину недалеко от моста и схватил ее за руку. Девушке удалось вырваться. Тогда он поймал ее за обе руки и сказал, что не отпустит ни при каких условиях.

— А я закричу, — пригрозила Майя.

— Ты с ума сошла, — зашептал Юрий. — Ведь кругом наши ребята!

Из темноты доносились голоса парней и девушек, расходившихся с только что закончившегося комсомольского собрания. Их фигуры были видны и на фоне освещенных деповских окон, и на мосту под фонарями.

— Но это же явная нелепость! — продолжала бушевать Майя — У тебя нет ко мне никакого уважения! Ты просто!.. Просто!..

— Знаю: нахал, грубиян, варвар.

— Почему «варвар»?

— Так получается.

— Ой, ну отпусти меня, ради бога! Видеть тебя не желаю!

Голоса постепенно удалялись. Мост опустел. От поворотного круга наплывал негромкий гул тепловоза. Где-то совсем рядом позвякивали сцепы вагонов. Собравшись с мыслями, Юрий стал объяснять как можно мягче:

— Я же обязан был сказать обо всех, кто не учится. Затем и доклад делал. Соображаешь?

— А ты соображаешь, что я уже документы оформила на заочное отделение железнодорожного?

— То есть как оформила? Нет, это серьезно? — Юрий смотрел ей в лицо и не знал: верить или не верить. — Почему же ты молчала? Надо было сказать, сразу на собрании.

— Не обязана. Пусть выхваляются. Им коммунистическое звание нужно, а я… я… — Майя вырвала руку и, закрыв ладонью лицо, заплакала.

Растерявшийся Юрий сказал, что готов хоть завтра исправить свою ошибку перед всем коллективом.

— Еще чего не хватало, — с обидой ответила Майя. Она достала из сумки платок и долго вытирала им лицо. Потом принялась поправлять волосы.

— Ну ударь меня что ли, — подавшись вперед, сказал Юрий. Девушка отстранилась. Его руки снова удержали ее. На этот раз за локти, потом за талию. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза и слушали, как учащенно бьются два сердца. Губы их сблизились сами собой. Перед взором Юрия только зашатались и растаяли фонари, будто в волшебной сказке.

Все, что было потом, тоже походило на сказку. Они шли, взявшись за руки. Целовались и снова шли, не зная куда. Вслед им кто-то смеялся.

Но их это словно не касалось. Они только смотрели друг на друга и улыбались, как будто не было никакое го собрания и никакой ссоры.

В глубине парка царила темнота.

Стволы деревьев стояли, как немые идолы. Казалось, что за каждым из них кто-то прячется.

— Я боюсь, — прошептала Майя.

— Чепуха, — сказал Юрий и повел ее дальше.

Местами сквозь густую крону проглядывали звезды, тихие и таинственные. Юрий вслух сочинял:

— И уже не одна, — поправила его Майя.

— Это я про тебя, — улыбнулся Юрий и, сняв с себя китель, набросил его на плечи девушки.

— Вину заглаживаешь, да?

— А ты еще не забыла?

— Скорый больно. — Она остановилась и посмотрела на него в упор. — Возьми, пожалуйста, свой китель. Не нуждаюсь.

— Майечка! — воскликнул Юрий. — Ведь я же сказал: могу хоть завтра выступить перед всеми.

— Ни за что!

— Тогда зачем же ты меня мучаешь?

Она улыбнулась.

— Ах, так! — Он снова привлек ее к себе и сразу почувствовал, как легли на плечи робкие девичьи руки и как неловкие тугие губы сделались горячими, горячими. Ему хотелось ощущать их все время, безотрывно.

Изредка сюда, в глубину парка, доносились шум автомобилей, длинные тепловозные гудки. Но все это было так далеко, словно в другом мире.

Рассвет подкрался незаметно. Сперва потускнели звезды. Потом стали приметными верхушки деревьев.

— Ой, как поздно! — спохватилась Майя. — Теперь меня и домой не пустят. Мать уже наверно у двери поджидает.

— Мать ничего, — сказал Юрий. — Матери не очень сердитые. Вот если я бате на зубок попаду, грому будет.