— Обратите внимание, товарищи. Водичка заморская. Специально для матросов готовят. А я думаю и на суше попробовать не грешно. Как считаете?

— Вы мудрый человек, Роман Филиппович, — отозвался Кирюхин, довольно поглаживая бороду. — Водный транспорт и железнодорожный уже давно признаны братьями.

— Даже родными, — добавил Сахаров.

Все засмеялись. Только Лида была серьезной. Ее мучила мысль о письме. Она уже могла бы вручить его Пете, но почему-то не сделала этого своевременно, а как быть теперь?

Когда Роман Филиппович наполнил рюмки и предложил выпить, Кирюхин вдруг остановил его:

— Прошу извинить. Но прежде скажите, как все-таки обстоит дело с Егорлыкским плечом? Надеяться можно или нет?

Опустив рюмку, Дубков задумался. Речь шла о лучшей железнодорожной ветке, часть которой два месяца назад была неожиданно передана соседнему Широкинскому отделению. Кирюхин тогда поднимал шум, писал бумаги в центр с просьбой вернуть линию прежнему хозяину. Однако все усилия оказались безуспешными. Перед отъездом Дубкова на партийный съезд Кирюхин снабдил делегата большим письмом и наказал пробиться к самому министру. Роман Филиппович выполнил наказ, но ничего утешительного не привез. Потому и не спешил теперь докладывать о результатах, не хотел портить гостям настроения.

— Не вышло, значит? — догадался Кирюхин и, не дожидаясь ответа, грустно вздохнул: — Жаль. В такой ответственный момент и вдруг обрезали крылья. Большого полета лишили.

— Ничего, Сергей Сергеевич, приземляться все равно не будем, — сказал Сахаров. — Давайте выпьем за новые рекорды!

— Вот это мудро! — оживился Кирюхин. Он сказал, что за рекорды готов поднимать тосты хоть каждый день, и первым поднес к губам рюмку. Но когда выпил, снова посуровел и повернулся к Дубкову. Не терпелось ему узнать подробности разговора с министром.

— У него один довод, — неторопливо ответил Роман Филиппович. — Не с той высоты, говорит, смотрим.

— Не с министерской, значит, — иронически сузил глаза Кирюхин. — Это песня знакомая. Что же еще?

— Еще постыдил меня. Говорит, люди из передовых бригад идут в отстающие, чтобы передавать опыт, подтягивать, а у вас что-то обратное происходит.

— Ну и сравнение, — возмутился Кирюхин. — Бригада и плечо. Бригаду можно исправить, а профиль дороги не выгнешь. Каким есть, таким и будет. Словом, надо писать в ЦК.

— Верно, — подхватил Сахаров, — в ЦК разберутся сразу.

— Да полно уж вам рядиться, — в который раз вмешалась хозяйка, — собрание устроили. Лучше бы выпили.

И она сама принялась наполнять рюмки.

После тостов Сахаров, наклоняясь к Дубкову, почти шепотом сказал:

— С переходом на коммунистический труд у вас не все в порядке. Знаете? Какой день уже дым коромыслом. Разругались вдрызг ваши подопечные.

— Ну и пусть поспорят, — сказал Роман Филиппович. — Усвоят лучше.

— Так время теряем. Вот в чем дело. И окраска не та получается: хорошо еще в горкоме не знают.

Петр пришел домой, когда гостей уже не было. Роман Филиппович, пристально оглядев зятя, негромко спросил:

— Чего же ты запоздал?

— Был у корреспондента центральной газеты, — невесело ответил тот. — Ох и сухарь попался, не размочишь. Рассказывал, рассказывал ему о своем рейсе, а он говорит: ладно, снимок и небольшую информацию передам. И такой тон, будто одолжение делает.

— А ты упрашивал, чтобы всю газету тебе посвятили?

— Я не упрашивал, а просто подсказал, как человеку. Другой рад был бы, а этот…

— Понятно, — Роман Филиппович посуровел и так внушительно покачал головой, что у зятя мигом изменился голос.

— Ну что я сделал плохого? — заволновался он. — Поскандалил с кем, подрался, попал в вытрезвитель? А требовать от корреспондента, чтобы написал обо мне, имею право.

— Да, — вздохнул Роман Филиппович, не отводя прямого взгляда от зятя. — Неблаговидно. Понимаешь? Неблаговидно.

Лицо Петра побагровело. Он резко повернулся и, не сказав больше ни слова, ушел в свою комнату.

Лида еще не спала. Она встала с тахты и, отыскивая ногами войлочные туфли, с тревогой посмотрела на мужа.

— Что случилось?

Ответа не последовало.

— Вы поссорились, да?

— Ты же слышала, — сказал он вызывающе.

Лида действительно все слышала через стену и теперь не знала, как быть и что говорить. Больше всего ей хотелось успокоить Петю, убедить его, что не стоило из-за пустяков расстраиваться. Она так и сказала ему:

— Пустяки ведь. Зачем горячиться?

— Ты так думаешь? — Он снял китель и бросил его на стул. — Это не пустяки, а зависть, да, да, зависть.

— Петя! — воскликнула Лида, испуганно всплеснув руками. — Что ты сказал? Это у моего папы зависть? — Несколько мгновений она стояла, не сходя с места. Потом схватила мужа за руку и зашептала умоляющим голосом: — Нет, нет, Петя, ты не должен так думать. Слышишь? Не должен.

— Но ты же сама знаешь, сколько раз приглашали меня и в редакцию, и на радио.

— Знаю, все знаю. Но ты не можешь обвинять папу, не имеешь права. — Голос ее дрогнул и на ресницах заблестели слезы.

— Да чего ты расстраиваешься? — Он подошел к ней ближе и стал гладить светлые волнистые волосы с завитками на концах.

Она заплакала сильнее.

— Ну извини меня, Лидок, не хотел я. Понимаешь, не хотел.

За полтора года, прошедшие после свадьбы, между ними не случалось ничего подобного. И Петр не мог теперь сразу придумать, как поступить, чтобы унять Лидины слезы. Он то вытирал их своей большой грубоватой ладонью, то прижимался губами к влажной щеке, тихо повторяя:

— Не надо. Слышишь? Не надо.

Глубоко вздохнув, Лида спросила:

— Завтра помиритесь?

— Так я же не ссорился, — объяснил Петр. — Я просто ушел и все.

— И больше не злишься?

— Вот смешная. Конечно, нет.

Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись. Лида вспомнила о письме, достала его из сумочки и, стараясь не выказывать ни малейшего беспокойства, отдала Петру.

— Вот, читай!

Он стоял возле настольной лампы, и Лида хорошо видела, как менялось выражение его лица. Сперва оно было просто удивленным. Потом появилось любопытство. Оно чувствовалось и во взгляде, и в чуть приметном движении бровей. После долгого молчания он сказал задумчиво:

— Странно все же. Очень странно.

— А кто это? — Лида сделала вид, что не догадывается.

— Она, бывшая.

— Очень мило! — У Лиды вспыхнуло лицо и сильно заколотилось сердце. Не в силах больше сдерживать себя, она сердито спросила: — Приглашает, что ли?

— Самолет высылает, — пошутил Петр и опять уставился в письмо. — А все-таки совесть ее мучает.

— Что ж, прояви сердечность, пожалей.

— У нее есть жалельщик.

— А если бы не было? — Лида повернулась и хотела уйти.

Петр взял ее за руку.

— Ты что выдумала? Разве для тебя это секрет? — Он усадил ее рядом с собой на тахту и стал читать вслух, ничего не пропуская: «Здравствуй, Петя! Ты уже забыл меня. Уверена. А я вспоминаю и тебя, и Волгу. Все как во сне. Оправдываться не собираюсь. Слишком виновата. Услышала недавно твой голос по московскому радио и решила поздравить с успехами. Хочется сказать что-то теплое. Но не могу, не имею права. Если не пожелаешь читать письмо, обижаться не буду. Пришлешь ругательный ответ, скажу спасибо. Чуть не написала «твоя». Вовремя опомнилась. Извини».

— Сумасшедшая женщина, — опять возмутилась Лида. — Я бы таких держала в психиатричке.

— И обязательно на цепи, — подсказал Петр.

— Ты напрасно смеешься.

— А ты зря нервничаешь. Разве есть для этого повод?

Лида умолкла. Конечно, никакой причины проявлять нервозность не было. Ведь она до свадьбы знала, что он был женат. Петр рассказал ей все подробно и чистосердечно. Прожили они вместе, кажется, немногим больше года. Потом она увлеклась каким-то приезжим доцентом, не то литератором, не то философом. Приходила домой очень поздно. Кончилось все, как в спектакле, таинственной запиской, оставленной на столе: «Скрывать не могу. Люблю другого. Не жди. Уже не твоя. Р.».