Она вздохнула. Ее строгие и холодноватые глаза были сейчас мягкими и ласковыми. Такими Алтунин еще их никогда не видел. И ему стало неловко за резкие слова, которые сказал когда-то этой все же очень заботливой женщине.

Но Елена Гавриловна не уловила настроения собеседника. Ей казалось, что он снова недоволен ее «семейной опекой». А главное, смущал ее этот вопрос: «Зачем вы пришли?» Странно. Ну как же не прийти, если в депо суматоха с паровозами. Надо же помочь в чем-то. Не сидеть же сложа руки и ждать грозных приказов.

— Так что же нам все-таки делать, Прохор Никитич? — строго спросила Чибис. В голосе зазвучали обычные грубоватые нотки. — Нас бьют, мы терпим. Опять бьют, опять терпим. До каких пор?

Алтунин молчал. Он сожалел, что так быстро изменилось выражение лица и голос Елены Гавриловны.

— Вам, конечно, больше достается. Я понимаю. С одной стороны, Кирюхин, с другой, Сахаров. Не успеваете отбиваться.

— А почему вы решили, что отбиваюсь именно я? — удивился Алтунин. — Этак вы меня скоро побитым объявите.

— Зачем шутить, Прохор Никитич, — обиделась Чибис. — Ведь сами понимаете… тяжело в такой обстановке. Кирюхин только и ждет удобного случая. Скажу откровенно, я молчать не буду. Я в горком пойду.

«Вот, вот, — возмутился мысленно Алтунин, — еще не хватало, чтобы Чибис меня защищала».

— Знаете что, — сказал он, прислушиваясь, как за толстой каменной стеной бушевал буран. — Нужно сходить к поворотному кругу. Там люди умаялись наверно.

— Да, да, — сказала Елена Гавриловна и, не зная, хочет того Прохор Никитич или нет, пошла за ним следом.

За воротами на подъездных путях было сплошное белое месиво. Люди грузили снег на платформы. В котловане поворотного круга работало человек десять. Их шевелящиеся фигуры при свете мощных прожекторов то вырисовывались, то исчезали. Зайдя с подветренной стороны, Алтунин крикнул:

— Эй, как там?

— Деремся, как положено, — послышалось из котлована. — Только покурить охота. Смену, что ли, бы организовали.

— Смены нет, — сказал Алтунин. — Двоих можем пока отпустить. Давайте лопаты!

Он прыгнул вниз и подал руку Елене Гавриловне. Буран бушевал теперь наверху. Но гул и свист его как будто усилились. И холодная белая масса валила сюда непрерывно. Елене Гавриловне в первые минуты показалось, что весь снег, который люди выбрасывали из котлована, ветер тут же подхватывал и валил обратно. Она даже крикнула с сердцем:

— Кто там наверху! Не зевайте!

Только голос ее не вырвался из котлована, а потух сразу же, подавленный снежной массой.

Алтунин работал с ней рядом, широко и ловко размахивая лопатой. А Елена Гавриловна не могла так работать. У нее быстро уставали руки. К тому же мешала движениям шуба. Но мысль о том, что рядом Прохор Никитич, что теперь он не спросит, зачем она пришла ночью в депо, ободрила ее.

Умаявшись, Елена Гавриловна поставила лопату и оперлась на нее. Алтунин увидел, сказал:

— Зря я наверно затащил вас в этот котел? Выбирайтесь! Обойдемся!

Она снова принялась за работу. И работала, не останавливаясь, потому что не хотела, чтобы он жалел ее. А Прохор Никитич все-таки жалел, старался прихватить снег, который накапливался возле нее. И даже несколько раз предлагал ей отдохнуть, не гнаться за мужчинами. А когда усталые, обожженные ветром, они вернулись в теплую комнату депо, он сказал чистосердечно:

— Так вы не сердитесь на меня за давешний разговор, пожалуйста. Не люблю защитников. И шума не люблю тоже. Честное слово.

Елена Гавриловна недоуменно пожала плечами.

— Не пойму я вас, Прохор Никитич. Сами деретесь, а меня какому-то смирению учите. Что же это?

Он достал из кармана папиросы, хотел закурить, но, вспомнив, что перед ним женщина, отложил их в сторону.

— Видите ли, — как бы заново начал беседу Алтунин, — отказ от защиты — это не призыв к смирению. Это, если хотите знать, стремление уберечь силы.

— А что значит «шума не люблю»? — продолжала допытываться Чибис. — Выходит, Сахаров отменил заседание бюро, а мое дело соглашаться, да?

— Зачем соглашаться. Стойте на своем, если считаете, что вы правы.

— Да, но заседание бюро все-таки отменено.

— Ну и пусть, а вы соберите коммунистов на беседу или просто для совета. А то и на летучке потолковать можно.

— Ах, вон что! — догадалась Чибис, и на лице ее появилась улыбка. — Я тоже об этом думала. Дело, конечно, не в форме.

Наступило молчание. Алтунин снова притянул к себе папиросы. Однако закуривать не решался. Он ждал, что, возможно, Елена Гавриловна кивнет ему, мол, хватит вам терпеть, дымите. Но тут в комнату вошел Сахаров. Откинул воротник, вытер платком лицо, спросил встревоженно:

— Что с паровозами?

Алтунин промолчал. Елена Гавриловна тоже не произнесла ни слова.

— А меня Кирюхин поднял с постели, — продолжал Сахаров. — Иди, говорит, срочно.

— Почему же вы у него не спросили, что с паровозами? — улыбнулся Алтунин.

Вошедший чуть не поперхнулся от возмущения. Он сказал с сердцем, что пришел в такую пору не шутки шутить, а серьезно разобраться в том, что происходит.

— Не с паровозами надо разбираться, а с людьми, — заметил Алтунин. Он хотел сказать еще, что секретарю парткома следовало бы не ждать звонков начальника отделения, а самому быть в курсе того, что происходит. Но его прервал дежурный. Распахнув дверь, он торжественно сообщил:

— Прохор Никитич, тепловозы пришли. Сразу четыре. И еще один передает нам Широкинское отделение. Только что звонили. Через день-два получим.

— Отлично! — воскликнул Алтунин и следом за дежурным направился в глубь цеха.

Там в распахнутые ворота вместе с гигантскими валами бурана вползали одна за другой новые машины.

На следующий день перед вечером вернулись из рейса Дубков, Сазонов-младший и Синицын. Роман Филиппович сразу же пошел докладывать начальству о поездке, а Юрий с помощником еще долго хлопотали у тепловоза. Они тщательно просмотрели двигатели, навели порядок в обоих машинных отделениях, насухо протерли весь корпус, от колес до выхлопных труб на крыше, и лишь после этого присели отдохнуть возле батарей парового отопления.

Появился Сазонов-старший. Скинув шинель и шапку, он торопливо пригладил седенькие волосы и подошел к тепловозу.

— Опоздал, батя, — чуть насмешливо сказал Юрий, не вставая со скамейки. — Уже отдраили. Не придерешься.

— А ты не спеши считать барыши, — заметил тот, деловито сажая на нос очки в роговой оправе. Затем он достал из кармана белый платок и провел им по холодному металлу. На платке появилось темное пятно. Александр Никифорович повернулся к сыну:

— Видал?

— Ну, видал, — как можно спокойнее ответил Сазонов-младший.

— Чего же ты мне мозги туманишь: «Отдраили»!

Задремавший было Синицын поднял голову, поморщился.

— Ох и папаша у тебя, Юра, одно наслаждение.

— Не волнуйся, — шепнул ему Юрий. — Сейчас мы его остудим.

Он подошел к отцу, повертел в руке взятый у него платок и возвратил со спокойной усмешкой:

— Чудной ты, батя. Ну кто же к металлу чистым платком прикасается? Ведь платок даже от носа грязным делается.

— Ты мне про нос не толкуй, — повысил голос Александр Никифорович. — Нос принадлежность сугубо личная, а тепловоз народный. Так ты имей к нему достойное отношение.

— Да ведь на улице буран, — пожаловался Юрий. — Весь капот в гололеде был, а теперь согреваться начал, потеет. От пота и воротник у рубахи пачкается. Сам знаешь.

— Ничего не знаю и знать не хочу. А что требую, изволь выполнять. В противном случае…

— Ну ладно, ладно, — согласился Юрий, доставая из ящика свежие концы. — Протрем еще раз, не поленимся.

Догадливый Синицын мигом покинул приятное место у горячих батарей и тоже принялся за работу. Александр Никифорович постоял немного, полюбовался, как светлеет крашеный металл под сильными руками молодых парней, и довольный полез в кабину машиниста. Когда его тонкая сутуловатая фигура скрылась из виду, Синицын сказал с усмешкой: