— Нет, нет, — решительно сказала Римма. — Я должна идти домой. Уже поздно…

Проходя в свой кабинет, Ракитин сказал громче обычного:

— Нужно вызвать Кирюхина.

Секретарь качнула русым узлом волос:

— Сию минуту, Борис Иванович.

Но прежде чем взяться за телефонную трубку, вынула из стола конверт, на котором не было ни обратного адреса, ни фамилии корреспондента, зато очень отчетливо выделялись слова: «Товарищу Ракитину, лично».

Письмо оказалось довольно странным. Вначале неизвестный автор сообщал о каких-то любовных поездах, которые теперь якобы все чаще и чаще курсируют по перегонам, и что многие машинисты поэтому вынуждены петь: «Ах любовь, как ты зла…»

Борис Иванович читал и недоуменно пожимал плечами. Но когда дошел до строчек: «Мы надеемся, что вы, товарищ Ракитин, невзирая на родственные чувства, поступите в этом деле строго по-партийному», с возмущением подумал: «Начинается». И посмотрев на узел русых волос, нависший над телефоном, распорядился:

— Не звоните пока Кирюхину. Подождите.

Закрывшись в кабинете, он минут пять ходил от стены до стены, злясь и досадуя. Потом вызвал машину и скомандовал шоферу:

— Домой!

Римма после ночного дежурства успела уже выспаться и теперь сидела у зеркала, спокойно расчесывая волосы.

— А ну, скажи мне, какие ты любовные поезда формируешь? — с ходу, не снимая шляпы, спросил Борис Иванович. — Ну, ну, говори? Язык-то есть?

— Я не понимаю тебя, папа, — не то откровенно, не то с хитринкой ответила Римма. Ее слова еще больше разозлили Бориса Ивановича.

— Значит, не понимаешь?

— Решительно.

— Значит и то, что говорил я тебе раньше, тоже не понимала?

— Ой, ну к чему этот допрос?

— К чему? А к тому, что в горком уже писать начинают о твоем поведении.

— Сумасшедшие, вот и пишут.

— Не знаю, кто сумасшедший, они или ты.

— Спасибо, папа, — Римма встала, дерзко повернулась и, стуча каблуками, быстро пошла в свою комнату.

— Нет, ты не фыркай, — сказал Борис Иванович. Он хотел шагнуть за ней следом, но не шагнул, а заявил с места со всей категоричностью: — Не желаешь разговаривать дома, поговорим в другом месте. Я ведь не постесняюсь.

И он, взяв трубку, позвонил Кирюхину.

— Прошу, Сергей Сергеевич, прибыть. Срочно. — А когда опустил трубку, подумал: «Не спешу ли я поднимать шум с этим письмом? Дело-то щекотливое. Да и автор ни фактов не привел, ни подписи своей не поставил».

В горком Ракитин и Кирюхин приехали почти одновременно. Борис Иванович едва успел снять шляпу и выпить полстакана воды, как в дверях послышался знакомый басок:

— Разрешите?

Кирюхин, как всегда, начал было о жаре, самочувствии, о том, о сем. Но Ракитин перебил его:

— Слушайте, Сергей Сергеевич. Во-первых, что получается с Алтуниным? Человек выступил на собрании за новые отношения, за то, чтобы совесть, честь, правда во всем верх брали. И очень правильно, по-моему, выступил. А вы его с плеча обухом. Подлец, и баста. Где же логика?

— Минутку, минутку, — заволновался Кирюхин. — Вы тут, Борис Иванович, похоже, не все знаете.

— Не спорю, может, и не все, — сказал Ракитин. — Но что касается собрания, извините. Протоколом не ограничился.

Упоминание о протоколе сразу охладило Кирюхина.

— Видите ли, Борис Иванович. Вы, конечно, имеете в виду только собрание. Но дело-то не в одном собрании.

— А приказ? О чем приказ?

— Ну, здесь возможно формулировка не совсем…

— Ага, не совсем!.. Так почему же?

— Подумать надо, Борис Иванович.

— Значит, раньше не думали?

— Да зачем же такие выводы!

— Затем, что вы коммунист. Партийный билет носите. Ясно?.. А теперь еще вот что… — Ракитин сунул руку в карман, потрогал письмо, но не вынул его.

— Еще я хочу спросить, Сергей Сергеевич, как работает моя дочь? Только, пожалуйста, откровенно, без скидок.

Кирюхин развел руками.

— Какие скидки, Борис Иванович? Работает с душой, старается. Ну, а если… — он посмотрел в лицо Ракитину. — Если кто доносы пишет, то это чепуха! Ложь! Судить за такие вещи нужно!

«А может, вы так же торопитесь, как и с собранием? — спрашивал взгляд Ракитина. — Или не хотите все-таки портить отношений с дочерью секретаря горкома?»

— Да хорошо же работает, — настойчиво продолжал Кирюхин. — Если уж вы хотите знать правду, Борис Иванович, скажу. Ваша дочь — клад в диспетчерской службе. Талант!

— Может, и талант, но меня кое-что тревожит, — сказал Ракитин, тяжело повернувшись на стуле. — И потом, как это можно с маху: чепуха, судить и прочее? А может, к чему-то и прислушаться следует? Присмотреться внимательно?

— Так я чего… я… — Кирюхин непривычно вытянулся и приложил руку к груди. — Я ваши замечания в отношении собрания учту. А что касается Риммы Борисовны!.. — Он решительно замотал головой. — Не согласен и не согласен! Да и с Алтуниным вы, Борис Иванович, не очень деликатничайте. Коварнейший человек. Сейчас опять на Мерцалова навалился. Общественным судом угрожает.

— За что? — спросил Ракитин.

— За брак. Кто-то виноват, а шишки, как всегда, на Мерцалова.

— Это серьезно?

— Борис Иванович, батенька мой. Уж поверьте. Только сегодня с секретарем парткома толковали об этом.

«Странно, — подумал Ракитин. — Не успел с одним разобраться, уже другое… И Зиненко почему-то молчит. А уж он-то, конечно, в курсе».

И сразу после разговора с Кирюхиным, отложив текущие дела, Ракитин отправился в депо. Не заходя к начальнику, он прошел прямо в цех, разыскал Зиненко и без всякой дипломатии спросил:

— Ну, где этот самый брак, из-за которого шум завели?

— А вот! — сказал Зиненко, показав на полуразобранный тепловоз, и стал объяснять, как все получилось. Неожиданно из канавы поднял голову широконосый молодой парень с пятнами от масла на подбородке и сердито заметил:

— Теперь так и будет. Все и никто. На бога списывать придется.

— Зато на сменную перешли, фасон держим, — подбросил реплику другой слесарь, маленький с черными усиками.

— А вы что же, не одобряете? — спросил его Ракитин.

— Да как сказать. Может, и лучше будет. Только не у всех еще сознание имеется. Кое-кто личную выгоду извлекает.

— Возможно, — согласился Ракитин. — Но у вас такой коллектив. При старании любого переварить может.

Опять между колесами выглянул широконосый парень, посмотрел на секретаря горкома, сказал с хитринкой:

— Понимаете, что получается, товарищ Ракитин. У начальства ложка большая. Иногда недоваренных выхватывают.

— Кого же?

— Да не стоит вспоминать.

— Ну, это вы напрасно. Даже не по-товарищески с вашей стороны.

Широконосый пожал плечами и скрылся в канаве под тепловозом. Ракитин постоял еще немного и, чтобы не мешать работать, отошел к бетонной колонне. Зиненко принес откуда-то две табуретки.

— Однако злой у тебя народец, — присаживаясь, сказал Ракитин. — Ишь ведь завернул насчет ложки-то. Слышал?

— А как же? О Мерцалове намекнули.

— Я так и понял. — Ракитин снял шляпу, неторопливо пригладил волосы.

Весь цех был залит солнечными лучами. Они сияли на цементном полу, на стенах, цеплялись за крюк мостового крана, деловито хлопотавшего над каким-то очень тяжелым агрегатом.

Ракитин посмотрел, посмотрел и снова повернулся к Зиненко.

— Ты все же скажи, Аркадий, откровенно. Есть основания, чтобы судить Мерцалова за этот брак?

— Какой суд? — удивился Зиненко. — Просто разговор товарищеский. И дело не только в браке. Тут ведь Мерцалов Сазонова оскорбил на планерке.

— Ах, вон в чем дело? Тогда давай вводи в курс…

Домой Ракитин возвращался поздно. Перед самым домом остановился, хотел закурить, но тут появилась Полина Поликарповна.

— Наконец-то, — заговорила она дрожащим от волнения голосом. — Ты с Риммой сегодня ругался?

— Не ругался, а поговорил, — спокойно ответил Борис Иванович.