А если познакомиться с ней сейчас?

Что будет, если разрушить хронологию? Она узнает его? Станет ли той, в кого он влюбился тогда, если они пойдут другим путём? А может, их любовь была возможна только тогда — когда оба были уставшими, зрелыми, с тоской по простому счастью?

Он вздохнул.

Нет. Он не имел права на эксперименты. Он не знал, какой будет эффект. Может, он лишит их того, что сделало их парой в прошлой жизни. Может, искренность той встречи выросла именно из их одиночества.

Он решил: если судьба даст им шанс — он узнает её взгляд. Но искать специально — не будет. Не сейчас. Не так.

Пусть реальность сама расставит людей на свои места.

Позже в школе он выбрал дополнительные предметы, исходя из логики: экономика, философия, политология и история науки. Он понимал: именно эти дисциплины позволят ему мыслить шире, находить связи там, где другие видят хаос, и говорить на одном языке с будущими архитекторами мира. Август долго размышлял, что даст наибольшую отдачу в долгосрочной перспективе. Экономика — основа. Без глубокого понимания теории и практики рыночных механизмов он не сможет ни корректно оценивать инвестиции, ни просчитывать риски. Философия — якорь мышления: она учит не теряться в деталях и видеть мета-уровень, ставить под сомнение даже самые очевидные посылки. Политология — это карта влияния. Без неё нельзя просчитать, как идеи становятся законами, а законы — поводом для трансформации общества. А история науки… он выбрал её почти интуитивно. Именно наука, её ошибки, прорывы и парадоксы, казались ему лучшей моделью предсказуемости и хаоса. Он хотел понять, как рождаются парадигмы — и как их разрушать.

Каждый предмет стал для него не академическим обязательством, а инструментом. Он не просто учился — он собирал инструментарий для будущих решений.

А в то время, когда Август ходил по улицам Лондона — в Харькове, в просторной квартире на Сумской, дядя Витя сидел у окна, глядя на улицу, по которой когда-то каждый день спешил на работу. Он не мог поверить, как быстро изменилась жизнь. Ещё пару лет назад Август был просто умным подростком, который предложил проводить сделки через его ИП — изобретательный, но, казалось, всё ещё ребёнок. Вика, Лёша, Андрей — все они были тогда просто школьниками с амбициями. А теперь…

Он стал успешным бизнесменом, но понимал: его успех — это заслуга Августа. Парень, которого он называл племянником, стал ядром всего нового, что родилось. Родители Августа — в Испании, живут у моря, счастливы, окружены заботой и обеспеченностью, которую он сам не смог бы им дать. Август — в Лондоне, в одной из самых престижных школ мира. А те самые дети рядом с ним — в Швейцарии, в школе, где каждый день обсуждаются идеи, которые могут изменить будущее.

Он думал о своей семье. Его внучка, его дочь — теперь не боятся за завтрашний день. И впервые за долгое время он почувствовал: всё, что он считал пределом, оказалось только началом. Всё, чего он хотел в молодости — теперь было в его руках. Но странным было другое: чем больше он имел, тем сильнее чувствовал, как мало осталось вокруг. Почти все друзья из прежней жизни ушли или отдалились. Работа давала результаты, но не приносила уже особой радости. И он задумался: не пора ли ему самому всё изменить? Переехать. Начать сначала.

Как они.

Как Август.

Как тот, кто вдохновил его не просто работать — а жить.

Лондон окружал Августа не шумом — запахом. Запахом кирпича, пролитого эспрессо, влажной брусчатки и тонкой утренней пыли, которую поднимали первые автобусы. Он шёл по Чаринг-Кросс-роуд, мимо книжных лавок, и в каждом окне видел отражение нового себя — мальчика с будущим за плечами, но без права на ошибку.

Westminster School находилась чуть в стороне от привычного туристического центра — у подножия старинного аббатства, окружённая массивными каменными зданиями и старыми деревьями, которые будто помнили другие века. Вход в неё был незаметен, почти скромен — как и всё элитарное. Но стоило зайти внутрь, как ощущение масштаба накрывало: своды, галереи, сотни лет вписанной власти. Всё говорило — здесь куют не просто знания, а статус.

Август провёл рукой по резному камню у входа и подумал: «Вот она, старая Англия. Закрытая. Стойкая. Сильная». Он чувствовал, как стены школы дышат историей. Не как музей, а как живой организм, впитавший поколения. Его внимание зацепилось за витраж с изображением Ньютона, под которым когда-то сидел Черчилль.

И теперь он — часть этой конструкции. Теперь.

Первые недели в Westminster оказались не адаптацией, а испытанием. Среда была не просто элитарной — она дышала опытом поколений, властью и молчаливым кодексом. Здесь не было громких встреч и рукопожатий. Здесь существовал ритуал невидимой оценки, и каждый шаг, каждый взгляд записывался как в досье.

Август сразу понял: в этой школе не учат — здесь проверяют. Он ходил сдержанно, говорил осторожно, но мыслил громко. Его аналитические заметки в библиотеке стали неожиданно популярны — в них он делал обзоры текущих макроэкономических сдвигов, включая последствия решений ФРС США после снижения ключевой ставки в сентябре 2003 года.

— Удивительно, — заметил один из преподавателей. — Откуда у вас эти инсайты?

— Из логики, — спокойно отвечал Август. — Если они закачивают ликвидность в банковский сектор, а одновременно сохраняют риторику сдерживания инфляции, рынок будет метаться между страхом и жадностью. Это создаёт пространство для спекулятивной волны. И кто её поймает — выживет.

Его слушали. Сначала с интересом. Потом — с опаской. А после — с попытками приблизиться.

С ним начали говорить ученики, у которых за спиной были семьи с инвестиционными фондами и политическими амбициями. Среди них — Хью Лоуренс (в будущем — советник Bank of England), Филипп Сингх (будущий CEO SoftBank Vision Europe) и даже мальчик по имени Риши — в будущем премьер Великобритании.

Они не были друзьями. Но они наблюдали. В перерывах между занятиями подходили с нейтральными вопросами:

— А что ты думаешь о рынке CDS? — Как ты оцениваешь дефляционные риски Китая? — Почему ты считаешь, что США будут стимулировать рынок через ипотечные инструменты?

Август отвечал чётко, иногда жёстко, но всегда понятно. Он не умничал — он конструировал. А когда в октябре 2003 года резко обвалились котировки General Motors, он первым провёл анализ: активы компании страдали не из-за реальной потери прибыли, а из-за роста кредитного давления на рынок облигаций. Эта логика позже повторилась в кризисе 2008. Но тогда она прозвучала как откровение.

Тем временем в Цюрихе Савва чувствовал, что в воздухе что-то изменилось. Он уже знал, как пахнет интерес, но теперь он ощущал холодную тень недоверия. Не прямую угрозу — а цепкую тишину.

Всё началось с визита аналитика из JPMorgan, пришедшего через партнёрский банк в Женеве. Вопросы были поверхностными, но составленными по методике: структура капитала Fortinbras, источники стартап-финансирования, странное совпадение дат сделок с рыночными разворотами.

— Ваш бенефициар — украинский логист? — прозвучало в конце.

— Нет, он один из участников клуба. А по сути клуб — это система, — ответил Савва.

Через два дня к нему обратился «случайный знакомый» из HSBC Private, предложивший совместный анализ высокорискованных бумаг в Восточной Европе. Савва знал: такие предложения не бывают случайными. Особенно после вопросов JPMorgan.

Он поднял внутреннюю карту звонков, активировал протокол наблюдения за цифровыми следами, и обнаружил тревожное: несколько из его корпоративных ячеек недавно оказались в отчётах международных аудиторских систем. Неофициально. Через черновые досье.

— Они копают, — сказал он вслух.

Он закрыл ноутбук, на мгновение затаился, затем вытащил из ящика небольшой чёрный блокнот и начал чертить схему — точки входа, информационные каналы, активные слушатели. Всё выглядело как карта угроз, но в центре был не Fortinbras, а он сам. Он знал: они ищут не компанию — они ищут архитектуру. Логику. Создателя.