Савва сделал паузу. Его голос стал ниже.

— И наконец, точка четыре. Рост разрывов между поколениями, размывание единой идентичности. Информационные каналы будущего — это не телевидение. Это сети доверия. И мы должны стать архитекторами этих сетей.

На слайде вспыхнуло заключение: «Не предсказывать. Подготовить. Не реагировать. Встроить механизм.»

Савва бросил взгляд на ряды лиц в полутени зала и увидел неуверенность. Кто-то сжимал пальцы, кто-то водил рукой по бороде, кто-то смотрел на слайды с тревожным напряжением. Он вдруг вспомнил — как они готовили этот отчёт.

Это была одна из тех ночей, когда Август писал ему не как архитектор системы, а как человек, видящий дальше. Он присылал фрагменты: тезисы, схемы, гипотезы. В них были события, которые тогда казались маловероятными. Слабость Европы перед новыми форматами информационных атак. Гибель крупных энергетических компаний под грузом собственной жадности. Уход молодёжи в закрытые цифровые сообщества.

— Обрати внимание на страх, — писал Август. — Он станет универсальной валютой. А те кто им торгует. Мы должны быть и источником, и антивирусом одновременно.

Савва тогда перечитал это письмо трижды. Он не верил. Точнее, не хотел верить. Всё выглядело как стратегическая фантастика. Но цифры, выкладки, цепочки, которые предлагал Август — были железными.

— Ты правда думаешь, что Европа начнёт бояться собственных медиа? — спросил он тогда в аудиосообщении. — Что доверие будет важнее правды?

Ответ пришёл сразу:

— Уже началось. Просто ты ещё не видишь фракталов.

Теперь он стоял перед людьми, которые привыкли держать всё под контролем, и видел, как они дрожат. Внутренне. По микродвижениям. По дыханию.

И тогда он понял: отчёт, который они сочинили ночью — не теория. Это было зеркало.

Fortinbras не должен был спасти мир. Он должен был сделать его управляемым. Пусть и чужими руками.

Дядя Витя, наоборот, оживился. Ему предстояло то, что он умел: встречи, улыбки, кулуары. Ему нужно было стать «вечно улыбающимся союзником» — формировать сеть среди политиков, крупных семей, транснациональных агентов. И делать это мягко. Без фанфар.

Мозоль не участвовал в обсуждении напрямую, но находился в зале — сидел ближе к задним рядам, чуть в стороне от основного круга. Это было его первое собрание такого уровня. Он был молчалив, насторожен, и вместе с тем — полностью захвачен происходящим.

Лазаревич, сидевший рядом, время от времени тихо комментировал, почти не открывая рта:

— Видишь, как Савва делает акцент на «невидимости»? Это код для бизнесов, связанных с политикой.

— Вот этот взгляд у участника слева — он сейчас всё пересчитывает в голове. Он не понял, но боится признать. Значит, поверит.

Мозоль впитывал это, как губка. Лазаревич не учил его теории — он учил видеть. Психология присутствующих, микродинамика залога, паузы, замирания рук, движение зрачков. Всё это было новым языком, на котором говорил большой мир.

Когда на экране загорелись точки «Киев, Москва, Лондон», Мозоль почувствовал, как у него сжалось внутри. Это не были просто города. Это были рычаги. Он увидел, как они выстраиваются в схему.

И с этого момента перестал быть сторонним наблюдателем. Он стал студентом новой игры.

В тот день Fortinbras перестал быть просто названием. Он стал системой координат и её контуром.

А в другом часовом поясе, в Швейцарии, самолёт медленно приземлился на взлётной полосе в Женеве. Трое подростков — Вика, Андрей и Лёша — вышли в ослепительно чистый и холодный воздух. Их встречали: водитель в тёмном костюме с табличкой, служба сопровождения от школы. Они сели в чёрные автомобили бизнес-класса, кожаные кресла казались слишком мягкими, стеклянные перегородки — из другого мира.

Машины двигались плавно по живописной дороге. За окнами — виноградники, озёра, чистые деревни. У каждого из них внутри щемило: это не просто поездка. Это переход. Они ехали не в школу, а в новую реальность.

Institut Le Rosey встретил их как дворец. Просторная территория, здания, больше похожие на старинные виллы. Их проводили в общежитие — каждому выделили отдельную комнату. Просторная, со светлыми стенами, с окнами во французский сад. Письменный стол, мягкое кресло, библиотека с книгами на пяти языках. Даже ванная — как из кино.

— Это всё… нам? — прошептала Вика, касаясь серебристого крана.

Андрей не ответил. Он осматривал шкаф, словно не верил, что в нём уже висит форма с его инициалами.

Лёша поставил портфель у стены и просто молча сел на кровать, положив руки на колени. Потом встал, подошёл к окну — и замер. За стеклом открывался вид на Альпы.

Они вышли погулять по территории. Дорожки из светлого камня, тенистые аллеи, скульптуры, теплицы, закрытые спортивные залы и даже маленький амфитеатр.

Это была не просто школа — это было одновременно тихое, стильное и выдержанное, а с другой стороны — кричащее о роскоши и статусности место. Institut Le Rosey поражал своей атмосферой: каждая деталь — от изгиба дорожки до ручки двери — говорила не о деньгах, а о власти, вкусе и поколениях, которые жили в этом ритме. Это был город будущего, центр мироздания для избранных.

На ужин их повели в столовую. Но столовая оказалась залом, больше похожим на ресторан. Столики с белыми скатертями, хрусталь, тихая классическая музыка. Им подали блюда, названия которых они не могли бы повторить — но которые казались волшебными. Вика наклонилась к Лёше и шепнула:

— Если это не ресторан, то я не знаю, что тогда ресторан.

Он только кивнул. У него тоже не было слов.

Позже, выходя на террасу, они увидели, как к зданию подъезжают машины. Rolls-Royce, Maybach, Bentley. Водители открывают двери, выходят мужчины в костюмах, женщины в красивых платьях, дети в идеальных пиджаках. Родители привозили детей после выходных.

Они смотрели молча. Вика держала Лёшу за рукав. Андрей стоял чуть поодаль, будто примеряя эту картинку к себе.

Они поняли: они попали туда, где начинается другой мир. Где богатство — это не роскошь, а воздух. Где слово весит больше денег. Где их путь только начинается.

Они были молоды. Но что-то внутри подсказывало им — за окнами этой школы начинается совсем другой, взрослый мир. Мир, где каждое слово, каждая ошибка, каждый жест могли стать причиной или результатом. Именно здесь они впервые по-настоящему поняли смысл слов Августа: этот шанс — не награда, а испытание.

Им было доверено больше, чем просто элитное образование. Им дали возможность пройти сквозь чуждую среду, влиться в неё, подстроиться и, в нужный момент, изменить её изнутри. И выжить — значило не просто дожить до конца семестра. Значило — остаться собой, при этом доказывая каждый день, что они достойны стоять среди тех, кто и станет будущим.

Им предстояло не просто учиться. Им предстояло показывать и доказывать себя без перерывов.

Первые недели в Le Rosey были похожи на параллельную реальность. Привычный мир — с его неряшливыми улицами, равнодушными лицами и случайными разговорами — остался где-то очень далеко. Здесь всё было продумано до деталей: от оттенка дубовых дверей до аристократической хрипоты в голосах преподавателей.

Ученики казались актёрами из другого мира: в их движениях была уверенность, в интонациях — наследие семей, управлявших корпорациями и странами. Преподаватели — элегантные, сдержанные, владевшие языками, науками и тонкой иронией — не просто учили, а формировали общее впечатление от школы.

Они чувствовали себя чужими. Внутри — страх, что кто-то узнает: они — не отсюда. Что у них за плечами не фамильные капиталы, а квартиры с облупленной штукатуркой, а у родителей — счета за отопление. Особенно это проявилось в первый раз, когда им выдали банковские карты с ежемесячным лимитом в двадцать тысяч евро.

Вика не решалась расплатиться за кофе в буфете: ей казалось, что её арестуют за использование чужих денег. Андрей несколько раз пересчитывал цену на книгу в кампусном магазине — и всё равно не верил, что может её просто взять. Лёша на всякий случай сохранял каждый чек и вёл таблицу расходов, так как будто будет сдавать отчёт.