Мозоль сидел в архивной и не мог ни читать, ни думать. Он вполне мог бы быть среди этих подростков, если бы не Август. Если бы не тот странный парень с холодным взглядом и ещё более холодной логикой, который когда-то поверил в него, поставил задачу, дал точку отсчёта.

Он закрыл глаза и записал в тетрадь: «Сегодня я впервые увидел, насколько тонка грань между манипуляцией и направлением. И насколько легко стать тем, кем ты раньше презирал — если не держать ориентир внутри себя.»

— Ты слишком быстро хочешь быть хорошим, — сказал Лазаревич, сидя в прокуренном кабинете. — А в нашей работе хорошесть не критерий. Понимание — критерий.

Он до сих пор вёл отдельную тетрадь с анализом собственных эмоций, поступков, неуместных фраз. Лазаревич, увидев это, усмехнулся и снова повторил ему:

— Самоконтроль — это тоже форма власти. Только над собой. И только с неё всё начинается.

Поздно вечером, когда кабинет уже опустел, Лазаревич налил себе немного крепкого чаю, откинулся на спинку старого стула и, глядя в темноту за окном, обдумывал стажировку Мозоля. Он знал, что кинул парня в самое пекло. Но другого пути не было. Ему не нужен был «теоретик с идеалами» — он хотел, чтобы у Мозоля был шанс вырасти настоящим аналитиком и главой безопасности, который понимает, как устроен не только текст допроса, но и структура человеческого излома.

Позже, вечером, к нему приехал Самойлович. Чтобы обсудить успехи Мозоля:

— Ну как он тебе? — спросил Лазаревич, не поднимая глаз от дел.

— Упрямый. Слишком хочет быть правильным. Слишком боится ошибиться. — Самойлович медленно перелистал папку. — Думает быстро, но чувствует медленно. Это опасно.

— Уточни.

— Он видит факт и хочет его сразу интерпретировать. А надо наоборот. Сначала ничего не видеть. Смотреть, как будто ты ничего не знаешь. И тогда картина появляется сама. А он пока рвётся в бой. Слишком доверчивый.

— Это исправляется?

— Исправляется, — кивнул Лазаревич. — Но только одним способом. Опыт. Он должен сам пройти через потерю иллюзий. Мы с тобой этого не сделаем за него.

— Есть идея, — отозвался Самойлович, задумчиво чертя пальцем по краю папки. — Пусть попробует вести приём граждан. Один-два дня в неделю. Неофициально, конечно. Просто… послушать, что они говорят и на что жалуются. Как себя ведут. Как играют. Как манипулируют.

— Думаешь, поможет?

— Гарантированно. Он хочет помогать всем, да? Ну вот пусть попробует. Через две недели у него будет то же выражение лица, что и у всех старых участковых. Только без цинизма, я надеюсь.

Лазаревич усмехнулся:

— А если выдержит — начнёт понимать, что информация бывает не только важной или ложной. Она бывает бесполезной. И только тогда он научится фильтровать людей. И себя тоже.

На следующее утро Мозоль, будто выжатый, но не сломленный, вновь пришёл в отделение. У него было новое задание — вести приём. Сначала он даже приободрился: наконец-то настоящая работа, живой контакт. Первые посетители шли один за другим. Кто-то жаловался на соседа, кто-то — на участкового, кто-то — на «странные вибрации в подвале».

Он терпеливо слушал. Записывал и переспрашивал. Искал суть. Но с каждой новой историей начинал ощущать, как под кожей копится усталость. Не от количества. От бессмысленности. Большинство просителей не несли информацию — они выливали эмоции. И если в начале дня он ещё пытался разобраться, то к полудню понял: многие приходят не за решением, а за тем, чтобы их услышали.

На пятый день, ближе к вечеру, он сидел за столом, уставившись в список жалоб. 90% из них — не по профилю, не по ведомству, не по логике. Одни приносили фотографии разбитых подъездов, другие — ругательные письма к соседям, третьи рассказывали, как их обижает продавщица в местном магазине. Он слушал, кивал, записывал, надеялся понять. Но понимание не приходило.

Он понял, что пытался помочь всем. А стал виноватым для всех. Один упрекнул в равнодушии, другой — в чрезмерной формальности, третий — в том, что «слишком молодой, чтобы понимать». Мозоль вышел на улицу, вдохнул горячий летний воздух и вдруг почувствовал, как внутри что-то хрустнуло — не больно, но с отчётливым звуком внутренней трещины.

Он вспомнил слова Самойловича: «Информация — это не поток. Это шум. И среди шума нужно искать не главное, а подлинное». Сейчас эти слова обретали плоть. И что самое трудное — не врать себе, когда ты думаешь, что помогаешь, но просто боишься признать — ты бессилен.

Август всё чаще возвращался к новостным лентам. В его закладках — десятки ссылок, заголовки, которые сами по себе становились индикаторами будущего. Он просматривал Bloomberg, The Economist, The Wall Street Journal, Le Monde. Заголовки тех месяцев были красноречивыми: «Информационный передоз: эксперты предупреждают о синдроме избыточной обработки данных», «GPRS выходит из тени: мобильный интернет делает первый реальный шаг», «Microsoft вновь под ударом: обвинения в монополии вызывают волну переходов в open-source», «Гарвард и MIT переходят на Linux», «Профессора и программисты выбирают Mozilla и Apache вместо традиционных решений».

Он читал это — и почти физически ощущал сдвиг. То, что вчера было маргинальным — становилось новым стандартом. То, что считалось устойчивым — рассыпалось в прах от одного публичного отчёта или судебного иска.

Он задумался:

«Рынки не перегреваются. Перегревается сознание. Мы вступаем в эру, где скорость информации превосходит скорость мышления. Значит, победит не тот, у кого больше данных. А тот, кто зацепить сознание людей без его перегрузки». Его особенно зацепил термин — информационный перегрев. На фоне растущего количества источников, каналов, отчётов и анализа — количество людей, способных обработать это адекватно, стремительно сокращалось. Он видел в этом окно: Fortinbras должен стать не фильтром., к которому будут безоговорочно прислушиваться.

Параллельно он следил за ростом GPRS и первыми попытками создать браузерные интерфейсы на мобильных телефонах. Он знал, к чему это приведёт. К 2010 году — расцвет смартфонов. К 2020 — абсолютная мобильность, короткие форматы, TikTok, манипуляции скоростью подачи.

Но в 2002-м он думал иначе. Ему нужны были предикторы. Он писал:

В то же время локальные новости его сильно забавляли — он помнил эту эпоху только из рассказов людей, но теперь воспринимал её через призму стратегического наблюдателя. На экране мелькали заголовки:

— «НТВ больше не независим: дело Гусинского завершено?» — «Путин укрепляет власть: новые полномочия президента» — «Восточная Европа приватизирует: играют все» — «Dotcom-рынок продолжает сжиматься: инвесторы уходят в офлайн»

Особенно его позабавил один из заголовков в международной колонке: «Конец Путина: какие ошибки ставят крест на молодом лидере». Он завис на несколько секунд, затем откинулся на спинку кресла и рассмеялся — долго и от души.

«Вы будете сильно удивлены», — подумал он, и едва заметно усмехнулся.

Ситуации, которые казались катастрофами или концом эпохи, на самом деле были лишь началом. Началом того, что он уже видел — и теперь мог наблюдать, словно режиссёр, смотрящий раннюю версию фильма, финал которого знает наизусть. Всё шло по сценарию, который он должен был лишь немного подправить в нужные моменты.

Он знал: эпоха начинается. И она — на его стороне.

Fortinbras перешёл на следующий уровень. Он больше не был просто сетью, бюллетенем, лабораторией идей. Он стал экосистемой. Подвижной, реагирующей, распределённой. Там, где раньше был аналитический центр, теперь появлялись узлы. Независимые, локальные, но синхронизированные.

Этот поворот возник не на пустом месте. Август в течение нескольких месяцев наблюдал за тем, как начинают «ломаться» перегруженные каналы: объемы данных увеличивались, скорости принятия решений падали. В ситуациях с инвестированием, реакцией на внешние события и внутренними кейсами было ясно: централизованное управление ограничивает рост.