Тем временем, в Женеве, Вика участвовала в летней школе при университете. Её пригласили после громкого успеха проекта о «страхе и ожиданиях в фондовых рынках». Только теперь рядом с ней сидели взрослые — профессионалы, аспиранты, экономисты. И её модели эмоционального поведения столкнулись с презрительным взглядом сухих формул. Один профессор назвал её презентацию «поэтическим вольнодушием», другой — «умным, но недоказуемым вдохновением». Но среди этих голосов был и другой — преподавательница нейроэкономики, которая, выслушав доклад Вики, подошла после занятия и сказала:

— Ваша модель интуитивна. А интуиция — это сжатый опыт, — сказала она, — Экономисты вроде Даниэля Канемана и Ричарда Талера уже давно подчёркивают, что поведение человека на рынке не подчиняется строгой логике. Страх, надежда, интуиция — это и есть драйверы цен. Попробуйте наложить на свою модель сетку рационального анализа. Не откажитесь от своей природы — адаптируйте её. Ведь, как писал Нассим Талеб, реальный рынок — это не лаборатория. Это живой организм, в котором случайность важнее закономерностей. Ваша интуиция может быть тем самым компрессированным знанием, которое просто ждёт правильной формы выражения.

С этого вечера Вика стала читать работы по поведенческой экономике, пересматривать методологии, искать, как объяснить эмоции в терминах вероятностей. Она не собиралась отказываться от своей метафорической речи. Она хотела превратить её в язык — понятный, чёткий, с логикой, которую признают даже те, кто называет эмоции слабостью. В её блокноте появилась фраза: «Интуиция должна говорить языком уравнений, не теряя образов».

Однако всё оказалось не так просто, как ей мечталось в момент вдохновения. Вика впервые столкнулась с тем, что её собственная интуиция — хотя и глубокая — была не подкреплена достаточной фактологической и статистической базой. Она читала статьи в академических журналах, перелистывала главы учебников и чувствовала, как глаза скользят по терминам, а мысль буксует на каждом абзаце. Сухость изложения, казённый стиль, перегруженные выкладки — всё это напоминало ей о том, что на другом берегу теории тоже есть жесткий порядок.

Однажды вечером она закрыла ноутбук, посмотрела в окно и почти шепотом произнесла: «Боже мой, куда я лезу!». Вика искала ответы — не только в книгах, но и в себе. Она стала записывать, какие метафоры срабатывали лучше, какие эмоциональные образы находили отклик даже у рациональных слушателей. А ещё — перечитывала Канемана, Талера, Талеба. Пыталась нащупать тропинку между чувством и логикой, между личным видением и признанной методологией. Это был трудный путь. Но именно он стал началом её настоящей исследовательской работы.

Однажды, записывая новые идеи, Вика вдруг подумала: а что, если собрать всех тех, кто мыслит нестандартно? Экономистов, которые не боятся говорить об эмоциях, о поведении, о страхе и надежде как экономических двигателях. Сделать закрытую встречу. Обсудить подходы. Протестировать гипотезы. Но уже через минуту она вслух хмыкнула, глядя на себя в отражение: «Мдааа… Кто со мной вообще захочет что-то обсуждать? Мне четырнадцать. Я даже кофе пью только когда никто не видит». И засмеялась. Но мысль осталась — как зародыш чего-то большего.

Андрей тем временем участвовал в философском семинаре — тема звучала как будто вырванная из недр Fortinbras: «Граница между информацией и манипуляцией». Он слушал доклады — умные, взвешенные, но отстранённые. Он не выдержал. Встал и прочитал свой текст — о механизмах влияния, о доверии, которое можно выращивать, и о системах, которые создают повестку без прямой лжи. Он не называл имен. Но все поняли, что говорит о реальности. Один из участников спросил:

— Вы не боитесь, что описываете структуру пропаганды?

Андрей ответил:

— Нет. Потому что я не описываю инструмент. Я говорю о намерении. И если у человека есть нож — не это делает его убийцей.

После семинара он вышел в прохладный коридор и впервые почувствовал, что готов спорить. Не из желания доказать, а из потребности понять границы своей веры. Ведь до этого — с Викой, с Лёшей — они вместе обсуждали эти идеи, делились наблюдениями, строили модели и спорили ночами в чате. Им казалось, что они нащупали что-то важное, что-то, что нельзя было не высказать. Но именно поэтому он не был готов к той холодной стене, с которой столкнулся в аудитории.

Все — взрослые, умные, сдержанные — словно по умолчанию смотрели на него с лёгкой насмешкой. Не грубо. Но с тем оттенком, который говорят не словами, а взглядами: «Как же много тебе ещё предстоит узнать, мальчик». Его аргументы называли красивыми, но наивными. Его сценарии — неприменимыми. А намерение — частью юношеского максимализма. Он не спорил. Он знал: рано или поздно они все к этому придут. Просто сегодня — слишком рано. И он — слишком юн. Но он уже видел горизонт. И был уверен, что однажды, когда реальность догонит эти идеи, они вспомнят: это уже звучало. От него. Или хотел так думать.

Лёша в это время запускал вторую версию своей модели. Его аналитика теперь «училась»: запоминала подтверждённые прогнозы, отсекала ложные сигналы, взвешивала паттерны. Он писал по ночам, просыпался с тревожной мыслью: «А что, если предсказание окажется верным — но окажется никому не нужным?» У него уже был доступ к ClearSignal, и между ним, Саввой и Августом давно существовал закрытый аналитический канал — чат, в котором они, как в шахматы, вели поединки прогностических гипотез. Каждый новый кейс сопровождался аргументом, контрпримером и даже эмоциональным оттенком. Савва помог с архитектурой, следил за логикой связей между данными. Август, оставаясь в тени, направлял вопросы — точные, болезненные, заставлявшие Лёшу пересматривать целые блоки. Так рождалась их школа: не теоретическая, а выстраданная, построенная на реальных ошибках и найденных паттернах.

Тем временем, в Украине Мозоль проходил стажировку в одном из райотделов. Лазаревич устроил его туда через старых знакомых и только пожал плечами: «Это — лучшая школа жизни для безопасников. Вся правда — без теорий и украшений». Он знал, во что кидает парня — в мутный, тяжёлый, неочищенный мир. Но Мозоль, насмотревшись сериалов и фильмов, вначале воспринимал всё как игру. Власть. Деньги. Влияние. Он рисовал себе картинку: блестящие костюмы, точные вопросы, интеллектуальные поединки.

Реальность оказалась другой. Это были бессонные дежурства, бумажная рутина, нервные коллеги и запах прокуренного коридора, в котором обсуждались дела, не попадающие в официальные отчёты. Формально он не числился как работник, но по неофициальному указанию Лазаревича — и за небольшую «услугу» райотделу — Мозоля начали нагружать делами как полноценного следователя. Его закрепили за одним из лучших следователей, Григорием Самойловичем, суховатым, немногословным, но невероятно точным в своих действиях. Самойлович сначала отнёсся к парню настороженно, но быстро сменил тон, когда Лазаревич стал ежемесячно передавать ему дополнительную сумму — эквивалент почти трёх зарплат, с условием: «обучи его, как будто это твой сын и тебе важно, чтобы он выжил».

— Запомни, — говорил Самойлович, показывая схему уголовного дела, — улики — это не то, что ты видишь. Это то, что ты можешь доказать. А доказательства — это всегда мостик от факта к интерпретации.

— А если всё очевидно? — спросил тогда Мозоль.

— Очевидность — враг следствия. Ты перестаёшь думать. А как только ты перестаёшь думать — выигрывает тот, кто думает.

Он учил его подмечать не то, что кричит, а то, что молчит. Где стоит запятая. Кто сидит неровно. Как человек отводит взгляд, когда врет — и наоборот, не отводит, когда боится. Мозоль записывал каждое замечание. Иногда даже ночью — просыпался, вспоминая какую-то фразу наставника, и тут же шёл в блокнот.

Через месяц Самойлович сдержанно бросил:

— Ты не глупый. Главное — не стань умным слишком рано. Умные слишком часто думают, что уже всё поняли.

И вот, однажды наступил момент, когда Мозоль ошибся. Поверил подозреваемому — обаятельному мужчине средних лет, который уверенно смотрел в глаза и говорил с интонациями честного человека, попавшего в беду. Мозоль защищал его, спорил с Самойловичем, аргументировал. А тот только улыбался, давал возможность Мозолю проверить свои же теории и аргументы. А через неделю выяснилось: именно этот человек организовал и контролировал группу несовершеннолетних, которых системно использовал для краж. Он внушал им, что они «маленькие и никому не нужны», обещал, что их «всё равно не посадят», говорил, что они взрослые и значимые. Дети — податливые, обделённые вниманием — верили. Они крали ради него. А он не всех помнил по имени.