И этот мальчик… просто пытался им что-то дать. И научить. Пока сам — учился стоять.

И в этот момент Андрей понял главное. Он не хотел быть как Матиас. Не хотел говорить громче всех, прерывать, подавлять, брать напором. Это работало — да. Это производило эффект. Но он чувствовал: это не его путь.

Август показал другой стиль. Он мог быть твёрдым, не повышая голос. Мог убеждать, не навязываясь. Создавал уважение — не потому, что давил, а потому что держал форму. И в этой форме была сила.

Андрей впервые увидел, каким он хочет быть: сдержанным, но точным. Не броским, а уверенным. Тем, кто говорит, когда надо, и попадает в точку. Кто не захватывает внимание, но его получает.

Он закрыл глаза. Прислушался к себе. И впервые за долгое время почувствовал спокойствие. Потому что теперь знал, каким он хочет быть.

Утром следующего дня Андрей, преисполненный глубокого внутреннего спокойствия и уверенности, будто прозрел после долгой метели, решительно направился в душ. Это должно было стать началом нового ритма, новой версии себя — сдержанного, собранного, понимающего свою траекторию. Он шёл по коридору кампуса с лёгкой полуулыбкой, словно уже представлял, как этот день сложится по нотам.

Он увидел табличку с надписью «Salle de bain», кивнул сам себе, открыл дверь… и через три секунды был выброшен обратно в коридор с такой лавиной возмущённой французской лексики, что у него всерьёз мелькнула мысль: «А когда я стал понимать французский на уровне носителя?». А через дверь всё ещё были слышны женские возмущённые крики что и не думали прекращаться

Стоя с растерянным видом, он натянуто улыбнулся проходившему мимо Матиасу.

— Плохой день? — спросил тот, приподняв бровь.

— Изучаю культурные особенности. На случайной практике, — буркнул Андрей, поправляя воротник пижамы.

К своему удивлению, он услышал сдержанный смешок. Почти дружелюбный. И в этом тоже был рост.

Позже, на следующем кейс-занятии, когда французка снова увела разговор в сторону модного бренда, Матиас сказал:

— Андрей, хочешь взять слово? Только быстро.

И он взял. И был быстрым. И точным. И впервые — услышанным.

После занятия Матиас кивнул ему. Почти одобрительно. А Андрей пошёл в магазин. Взял ту самую книгу. Не пересчитывал. Просто взял.

На этот раз — уверенно.

Лёша оказался в Швейцарии, как будто случайно попал в музей будущего. Всё было чужим — но не враждебным. Просто слишком. Слишком чисто. Слишком правильно. Слишком дорого.

Он с первого дня не пытался стать частью этого мира. Он наблюдал. И почти не верил в происходящее.

Он был уверен, что дети здесь — просто избалованные наследники. Он ждал пустых разговоров о яхтах и скучных спорных понтов. Но когда на первом же семинаре одноклассник из Южной Кореи вежливо поправил преподавателя, сославшись на свежий доклад МВФ, а девушка с фамилией, как у древней династии, привела пример из «Критики чистого разума» Канта, Лёша чуть не уронил ручку.

Он не считал себя глупым. Но впервые понял, что здесь он отстаёт. Не морально. Не по воле случая. А объективно — в знаниях, в опыте, в понимании логики этого мира.

Он молчал. Делал вид, что пишет. Но записывал лишь фрагменты. Термины, которые не понимал. Слова, которые звучали угрожающе. У себя в комнате он начал вести отдельную тетрадь. Назвал её «ликвидация отставания».

Ночами читал. Скачивал словари, искал гайды, регистрировался на форумах. Учился. Мучительно, медленно. Без радости. Но с жёстким внутренним «надо». Он не хотел быть лучшим. Он просто не хотел отстать навсегда.

Особенно тяжело было в его профильной группе — аналитика и вычислительные науки. Там царил другой язык, другая логика, другой темп. Его одногруппники с лёгкостью говорили о структурах данных, спорили о скорости компиляции, обсуждали, какой алгоритм лучше подойдёт для кластеризации пользовательского поведения. Казалось, что они жили в коде с детства. Кто-то создавал собственные скрипты ещё в начальной школе. Другой — уже тогда пытался взломать школьный сервер «по приколу». Для них компьютер был продолжением руки. А для Лёши — чем-то вроде загадочной коробки с кнопками, которую не трогают без нужды.

Он сидел с прямой спиной, лихорадочно конспектировал каждое слово, и всё равно терял нить. Он впервые понял, что цифровая безграмотность — это не только отсутствие навыка. Это отставание целого поколения. У него в голове ещё были дискеты и игры, запускаемые через DOS, а они уже строили базы данных и писали на Perl и Python. Когда они говорили «компилируется не с первой сборки», он мысленно спрашивал: «Сборка чего?»

Пока другие обсуждали API, XML, криптографические хэши и машинное обучение, Лёша, исподтишка, пытался разобраться, что такое SQL и как правильно настраивать BIOS. Он не знал, можно ли сломать компьютер, просто изменив что-то в настройках, поэтому делал это с выражением лица сапёра.

Он не завидовал. Но он чувствовал себя, как старик среди юных магов — и понимал, что, если не начнёт, то скоро отстанет навсегда.

— Ты работал с Python? — спросил его однокурсник на первом практикуме.

— Только со змеёй, которую друг поймал на даче, — чуть не вырвалось у Лёши. Но он сдержался.

Он знал, как открыть Word, а Excel с его формулами вызывал у него панику. Про программирование он знал ровно столько, сколько нужно, чтобы его не выгнали с экзамена. Когда однокурсники спорили, какой фреймворк быстрее, Лёша пытался на слух запомнить названия и на ночь гуглил «как открыть командную строку».

И всё же — он держался.

Он оставался в тени. Его не замечали — и он это ценил. Брал блокнот на каждую лекцию, фиксировал фразы преподавателей, движения рук, акценты. Он строил схемы поведения, отмечал, кто как реагирует на давление, кто избегает конфликтов, а кто доминирует через сарказм. Это было его поле. Он не знал кода, но знал людей.

Свой первый тостер в комнате он разобрал до винта — просто чтобы понять. Потом собрал. Почти правильно. Один раз — ударило током.

Он вёл таблицу расходов. Сохранял каждый чек — аккуратно складывал их в папку с надписью «контроль». Не потому, что от него этого требовали. А потому, что деньги для Лёши были не просто ресурсом. Они были символом ответственности. В его прежнем мире деньги приходили редко и уходили быстро. Каждая купюра несла за собой выбор — отказаться от чего-то одного, чтобы позволить себе другое.

Даже в Швейцарии, с лимитом на карте, о котором он раньше и мечтать не мог, он не мог тратить просто так. Он записывал всё: сколько стоит шоколадка, чай из автомата, копия ключа, ручка, поездка на автобусе. Создал табличку: «дата — цель покупки — обоснование — сумма — полезность». Каждый раз спрашивал себя: «Зачем? Что это даёт? Оправдано ли это?»

Он искал рациональность. Не потому, что боялся остаться без денег — страх был глубже. Он боялся потерять ощущение контроля. Распущенность в тратах для него была как разрыв с самим собой. Деньги были способом понять, кто ты. На что ты готов. Что для тебя важно.

Лёша не хотел объяснять кому-то, куда ушли деньги. Он хотел сам уметь ответить на эти вопросы без оправданий. Чтобы если завтра дядя Витя или Август спросит — он был готов. Чтобы если завтра доверие закончится — он мог сказать: «Я не потратил. Я выбрал».

Во время обучения он всё чаще вспоминал Августа. Ту первую встречу. Не лекцию, не наставление — разговор, в котором не было ни капли назидания, но было что-то, что он не забыл бы никогда. Тогда, перед самым отъездом в Швейцарию, Август достал из ящика небольшую коробку. Молча открыл. Внутри — часы Omega. Никакой напускной торжественности, только жест и взгляд.

— Тот, кто умеет считать время — умеет и им управлять, — сказал Август спокойно, почти буднично. — Ты уже начал. Теперь — управляй.

Тогда Лёша кивнул, не до конца поняв смысл. А теперь, среди этих холодных залов, безупречных презентаций и цифровых кодов, он начинал осознавать: это был не просто совет. Это была инструкция. И если кто-то и мог выжить в этом мире, не крича, не конкурируя в лоб, не демонстрируя гениальность — то только он. Тот, кто выводит закономерности, когда другие шумят.