Позвонил Августу. Без видеосвязи. Только голос.

— У нас осталось не так много времени, — начал Савва. — Они не атакуют напрямую, но уже обозначают интерес. Первые прослушки, первый финансовый след в аудиторских базах, первый ненужный отчёт с нашими именами.

— Будут бить по слабым точкам, — тихо ответил Август. — Начнут с партнёров. Потом — с медийного давления. Потом — с внешних регуляторов. Если ты прав, за этим стоит не конкретный инвестфонд, а конгломерат. Старая модель мира.

— Их цель — не просто убрать нас с рынка. Они хотят нас интернализировать. Сначала выдавить, потом — купить, переработать, стереть.

— Или сломать так, чтобы пример стал уроком другим.

— Именно. Они будут копать через прозрачность, которую сами же и контролируют. Данные, которые они агрегируют, будут выстраивать картину, в которой мы — угроза.

— А мы?

— Мы должны стать настолько системными, чтобы нас нельзя было вырезать без хирургических потерь. Мы станем кровеносной системой будущего — логистикой, финансовыми протоколами, анализом. Не просто сетью. Для этого мы так долго и выстраивали систему и связи, двигались тихо и изучали паттерны поведения и влияния. Но нам всё ещё нужно больше времени, мы не до конца готовы.

Август замолчал на секунду, затем медленно произнёс:

— Тогда нужно уже сейчас внедряться в их архитектуру. Превентивно. Через активы. Через инфраструктуру. Нам нужно появиться внутри системы наших врагов.

— Согласен. Я уже начал. Но ты должен продумать, какие из их будущих ошибок мы можем использовать. Где будет паника? Где слабый сустав? Где их долгосрочная слепота?

— Паника будет в долгах. В зависимости от гипотез роста. В 2004–2005 они начнут строить на кредитной экспансии, на деривативах. Там и нанесём удар. И через цифровое поле.

Савва выдохнул.

— Тогда это не оборона. Это преднамеренная конструкция вторжения.

— Это активная оборона. Как писал Сунь Цзы: «Лучшее искусство войны — покорить врага без сражения». Мы не должны вступать в открытый конфликт. Мы должны стать незаменимыми, встроиться в их экосистему так, чтобы разрушить нас означало разрушить их самих. Это не нападение — это проникновение. Мы будем рядом, пока они не начнут использовать наши решения. А потом — заменим их изнутри.

Позже вечером Савва пришёл в свой офис в Цуге. Тихо. Только свет от экрана. Он включил записи последнего совета Fortinbras и переслушал: кто, когда, и какие структуры рекомендовал. Два имени показались подозрительными. Они были из рекомендательного списка. Он отправил один короткий сигнал: «Архитектура под наблюдением. Возможен слив». Ответ пришёл через 6 секунд: «Заменим каналы. Чистим цепочку».

На следующее утро в его почтовом ящике лежал конверт без подписи. Внутри — страница из отчёта Carlyle Group по Восточной Европе. И в середине — рукописно подчёркнуто: «Fortinbras — не классифицирован».

Он вчитался. Это был не просто интерес. Это была проверка. Они не понимали, кто он. Но они поняли, что он не должен существовать вне их системы.

В тот же вечер он позвонил Августу.

— Ты прав. Им не нравится, когда кто-то играет без их лицензии.

— Что будем делать?

— Учиться играть громче. И громче, чем они готовы слышать.

В школе, тем временем, Август вступил в один из самых престижных аналитических клубов Westminster — закрытое сообщество, где ученики из старинных финансовых семей, дети министров и будущие технократы собирались в отдельном клубном здании. Там они проводили дискуссии по мировым кризисам, разбирали сложные кейсы и обсуждали геополитику. Август оказался почти единственным представителем «восточного мира» в этом кругу.

С самого начала он чувствовал холодную отчуждённость. Его высказывания часто перебивали, саркастические замечания были обёрнуты в английскую вежливость:

— Восточная Европа? У вас там хоть университеты настоящие есть? — однажды спросил сын бывшего управляющего Rothschild Co.

— Ты хорошо повторяешь статьи The Economist. Но понимаешь ли, почему это происходит? — бросил другой.

Август не отвечал сразу. Он привык выдерживать паузу. Но каждый раз его аргументация оказывалась точнее, глубже. Он не спорил ради спора. Он объяснял. В простых терминах, но с таким уровнем проницательности, что даже старшие смотрели с удивлением.

Тем не менее, настоящего контакта он ни с кем не чувствовал. Кроме одного — Риши. Сын индийского эмигранта, он знал, каково это — быть среди «своих», оставаясь чужим. Они не сразу, но сблизились. В их разговорах было меньше цифр — больше тишины, больше понимания. Их объединяло не положение, а опыт: отторжение, холодная вежливость окружения, необходимость постоянно доказывать право быть здесь.

В клубе они разбирали валютные атаки, включая кризис мексиканского песо, японскую дефляцию 90-х, и модель Сороса по дестабилизации фунта. И каждый раз, когда Август вносил свои наблюдения, он делал это, будто раскрывал механику хрупкости мира:

— Не всегда побеждает тот, кто сильнее, — говорил он. — Побеждает тот, кто заранее знает, где будет больно. Экономика — не шахматы. Это борьба нервов и времени. Не стратегия — интуиция систем.

Слух о его аналитических разборах дошёл до одного из наставников школы, профессора Арчибальда Флеминга — человека с прошлым в аналитическом департаменте UBS, а до этого — советника в BIS. В своё время он участвовал в переговорах по валютной стабилизации Восточной Европы в 90-х, консультировал по рисковым инструментам и оставил после себя несколько закрытых докладов, которые в узких кругах считались почти пророческими.

Август смутно помнил это имя. В прошлой жизни оно всплывало в сносках к статьям, в интервью для Financial Times, в аналитических записках по кризису 1997 года. Он знал: этот человек когда-то формировал правила игры. Но, как это часто бывает, время стирает имена даже великих архитекторов. И всё же, услышав его голос, Август ощутил, как в памяти щёлкнул некий образ — неясный, но весомый.

Флеминг вызвал его в кабинет после одного из клубных обсуждений. Старый, но ухоженный кабинет с окнами на внутренний двор. Пахло кожей, чернилами и дождём. Он смотрел на Августа долго, в молчании, будто сверяя с каким-то списком внутри себя.

— Кто ты?

— Ученик. Но с хорошей памятью.

— Ты не боишься, что тебя запомнят слишком рано?

— Я боюсь одного: что забудут слишком поздно.

Профессор вздохнул, слегка улыбнулся, и медленно произнёс:

— Запомни: когда ты попадаешь в систему, она не прощает тех, кто хочет её переписать. Но иногда именно такие и создают новые направления и знания. И выбирай, кого будешь слушать, когда начнут звать к столу.

И они оба замолчали. На улице шёл дождь. И в этом молчании звучала та самая тишина, в которой рождаются будущие войны.

В последнюю неделю ноября Август получил письмо от неизвестного отправителя. В нём было только одно предложение:

«Мы хотим поговорить — не как корпорация, а как друзья. Ты привлёк наше внимание, и у нас есть интересное предложение для тебя. Встретимся в ресторане „Le Gavroche“ в центре Лондона, завтра в 16:30. Будет камерно, неофициально, без лишних глаз.».

Август замер. Его пальцы невольно сжали край стола, а внутри разлилось что-то ледяное и глухое. Он перечитал сообщение снова. Потом третий раз. Сердце билось ровно, но взгляд перескакивал с букв на пустоту между ними.

«Они узнали. Или почти узнали…» — пронеслось в голове. За долгое время он впервые почувствовал не просто тревогу — страх. Страх разоблачения.

Неизвестно, откуда пришёл сигнал. Не было ни имени, ни логотипа. Только эта фраза. Простая, вежливая, смертельно точная. Он начал просматривать логи соединений, историю активностей, но ничего — всё как будто стерто ещё до того, как он открыл сообщение.

Его мозг включился в режим высокой скорости: если они поняли, что он не просто ученик, если связали его с Fortinbras — что дальше? Откуда? Как? Кто? Ошибка? Утечка? Слежка?