Фиалка молчала, задетая за живое. Она действительно гордилась тем, что не называла марту служанкой даже про себя, а относилась и разговаривала с ней скорее, как с подругой, а не прислугой. Несмотря на разницу в возрасте. Фиалка не нашлась, что ответить.

— Прежде чем осуждать меня и мой образ жизни, задумайся о своём. Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о тех людях, кого уже успела пожалеть. Поверь мне, они заслужили сегодняшнюю роль.

С этими словами он пристегнул цепь к проушине в стене и вышел. Движения его были резкими и отрывистыми, словно в нем клокотала сдерживаемая ярость.

Фиалка сидела одна и думала.

На неё произвела сильное впечатление его эмоциональная речь. В целом восприимчивая к эмоциям, в том числе и в силу возраста, Фиалка прекрасно поняла, что за этой речью стоит нечто большее. И сейчас, оставшись в одиночестве, она попробовала отбросить эти самые эмоции и спокойно подумать. Причем ей пришлось заставить себя это сделать. Так как девушка с удивлением поняла, что даже в то время, как он выкрикивал ей в лицо свои обвинения, в глубине ее живота образовалась предательская легкость. Он был так близко. Он был чистой, неприкрытой эмоцией, даже — в какой-то степени — страданием, если она правильно поняла то, что промелькнуло в его голосе в какой-то момент. Нечто глубинно-природное в нем задевало какие-то струны в ее душе и теле. В нем словно не было ничего наносного. Так, легкий налёт цивилизации. Под которым было истинное, натуральная суть. Может быть, думала Фиалка, ее и влечёт знание того, что под обликом мужчины на самом деле скрывается зверь? И не в переносном, а в полном смысле этого слова. Волк.

Она повторила про себя: «волк». И ещё раз. Словно просмаковала. Сила, дикость, непокорность и независимость. Вот что у неё было связано с этим зверем. Все те качества, которых так не хватало в мужчинах ее окружения и круга. Разве что отец… Но отец, скорее, был Львом. Вот, поняла Фиалка, что так влекло ее в Чертополохе, несмотря ни на что. Каким бы он ни был плохим, он был настоящим. Его действия не предваряли уговоры и намеки, закулисные интриги и разговоры за спиной. Он был прямым, как доска. Хотел брать — брал. Нужно было убить — убивал. Все это было для неё, разумеется, недопустимой крайностью.

Но могло ли быть так, что она ошибалась насчёт Чертополоха? Не в целом, это было маловероятно. В деталях, в мотивах его поступков. То, что он был главарем бандитов, убийцей и похитителем людей — было несомненным. Глупо было отрицать или обелять его в своих глазах, будучи похищенной и посаженной на цепь, став свидетелем убийства, пусть и в образе волка. Но что, если она действительно не понимала его мотивов? Возьмём убийство Фомы, подумала она, поёжившись и перебравшись на кровать с холодного пола. Они — не люди, и она сама в этом убедилась. Вправе ли она была судить их по человеческим меркам? Фиалка поняла, что нет. Ведь она ничего не знала об оборотнях. Их традиции, обычаи. Все это просто обязано было быть чуждым. Так что, скрипя сердце, Фиалка вычеркнула убийство Фомы из смертных грехов Чертополоха. В конце концов, это был поединок, и Фома был отнюдь не слабым соперником, насколько она могла судить. Шансы были примерно равны, и чертополох вполне мог погибнуть. Достаточно вспомнить в каком виде она притащила его в дом. Она вспомнила, с какой благодарностью он смотрел на неё и как погладил ее по щеке… Фиалка мотнула головой, отгоняя воспоминания, и вернулась к своим мыслям.

Охота. Тут можно было особо не размышлять. Намечалась однозначно кровавая забава, и никаких оправданий быть не могло. Но девушку смущали слова, сказанные Чертополохом. Что эти четверо заслужили такую участь. Что это значило? Фиалка обхватила плечи руками и невидящим взором посмотрела в сторону столовой. Ей в голову пришла дикая мысль, что это какие-нибудь беглые преступники, в тюрьме осуждённые на смертную казнь. В ее мировоззрение все же не укладывалась мысль о подобном извращенном чувстве справедливости — вместо смертного приговора приговорить их к роли добычи в этой охоте. Но ведь у Чертополоха могло быть иное понятие о справедливости. Бандитские понятия, иная справедливость… Фиалка решила, что слишком далека от подобных вещей, чтобы быть объективной.

И, наконец, похищение их группы.

Уж слишком с жаром он говорил о их образе жизни. Мажоры… что они сделали оборотню? Может быть, в его прошлом крылось что-то, что теперь вызывало такую ненависть? А это ненависть, поняла Фиалка. Его выдали эмоции. Тут явно что-то личное… Ненависть — это не то чувство, которое возникнет на пустом месте. Но проверить это не было никакой возможности. Так ей казалось.

Когда стемнело, пришел Семён.

Фиалка была удивлена, потому что думала, что раз он — главный помощник Чертополоха, то уж непременно должен быть на охоте. Но он был здесь. С миской еды и большой кружкой чая. Девушка внезапно поняла, что жутко проголодалась, и набросилась на извечное тут овощное рагу. Семён, вопреки её ожиданиям, не ушел, а уселся на пол возле двери и принялся массировать раненую ногу.

— Болит? — машинально спросила Фиалка.

— Это психосоматика, — пояснил он. — Пуля давно вышла, все уже заросло.

— За один день? — ахнула девушка. Потом потупилась, вспомнив, что вытворял Чертополох уже на следующее утро после страшной потери крови.

Семён усмехнулся.

— Сказал бы, что зажило, как на собаке, но это, скорее, относится к нашим гостям.

— А они…

— Да, — спокойно пояснил он. — Сварги — оборотни-псы.

— А ещё бывают?

— Очень многие известные тебе животные имеют подвид, который может оборачиваться в человекообразных. Кроме обезьян. По крайней мере, про обезьян я не слышал.

— А про кого слышал? Кто есть?

— Джарвы, Бьорнины, Тмары. С этими я встречался.

— Джарвы похоже на… «ягуар»?

Семён улыбнулся.

— Верно.

— Бьорнины — это точно медведи. Мамина подруга живет в Хельсинки, назвала сына Бьорн, а когда мы были у них в гостях, звала его Мишка.

— И это верно.

— А тмары?

— Тигры. Есть ещё Сарны — эти от свиней. Каримы — кошки. Я даже слышал о петухах-оборотнях, но никогда не видел их и не знаю самоназвания.

— Прямо бременские музыканты, — несмело улыбнулась Фиалка, удивленная и обрадованная такой разговорчивостью лжеинструктора.

— Что? А-а-а… — улыбнулся в ответ Семён. — Да, можно собирать вокально-инструментальный ансамбль и вперед, на гастроли.

— А как называетесь вы?

— Мы, в смысле волки? А Чёрт не сказал?

Фиалка покачала головой.

— Мы называем себя вулфраа. Хотя городские пижоны из наших добавляют слово «дикие».

— Это потому что вы живете в лесу?

— Это потому что некоторые из нас живут в городах. Считают себя цивилизованными. Никакого сырого мяса, никаких охот. Даже оборачиваются, запершись в комнатах собственных квартир. Позорище… — поморщился он. — Нет, мы не считаем их предателями, конечно. Но подавлять свою сущность — это мазохизм.

— Быть цивилизованным — мазохизм?

Семён хмыкнул.

— Не уверен, что мы поймем друг друга.

— Я постараюсь понять.

— Зачем?

— Я… — растерялась Фиалка. — Ну… мне нужно узнать Чертополоха поближе…

— Вы переспали?

— А?

Фиалка вскинулась не от резкости, с которой Семён задал свой вопрос, а от горечи, отчетливо прозвучавшей в его голосе. Но, когда она посмотрела на него, лицо инструктора было спокойно.

Девушка опустила голову и не нашла причины врать.

— Да. Утром.

Ей показалось, или она услышала, как он медленно и осторожно выдыхает? Что происходит? Почему он так реагирует? Будучи прямой по натуре, она не стала медлить и гадать:

— Тебе, похоже, это не по душе.

— Мне… — начал, было, Семён, но осекся и вновь с безразличным видом прислонился к дверному косяку. — Мне все равно.